Елизавета Дворецкая - Сокол Ясный Страница 35

– Ну, будь по-вашему, – сдался Красинег. – Прошу за сына моего Вышезара вот эту девку…

– Домашку, Корягину дочь, – подсказала бабка Лебедица.

Вышезар приблизился к девичьему строю, поклонился Домашке; подошел дед Лежень, взял ее за руку и обвел вокруг жениха, после чего передал Вышене руку невесты. Тот отвел довольную, покрасневшую от радости Домашку в сторону, где они и встали парочкой. На лице девушки сияло неприкрытое торжество. Не думала, не гадала, а так свезло! Пусть Веснавка, коза белая, по лугам скачет хоть до осени, а жениха-то лучшего проморгала! Домашка теперь в большухи метит, лет через двадцать над Леденичами хозяйкой станет!

– А за Данемила, братанича моего, сына Звонятина, беру Младину, Путимову дочь, Леженеву внучку, – продолжал Красинег.

Успокоенный Данемил едва дождался конца его речи – бегом кинулся к Младине, чуть не сам выхватил у Леженя ее руку, повел в сторону, будто боялся, что передумают и переладят по-другому. Отцы и матери проводили их сдержанными смешками: эх, молодежь! Да ведь и сами такие были двадцать лет назад… Иная большуха даже бросила насмешливый взгляд на своего старика: когда-то ведь и он ее чуть не на руках нес, боялся, что отнимут! Вторая парочка встала рядом с первой.

Остальных невест делили по жребию: каждая девушка бросила в кринку перстенек, а парни по очереди подходили и тянули, что попадется. Чтобы не было споров – богам виднее, кто кому сужден. Даже в конце родители утешились: после смерти Зимника оставалась лишняя невеста, и не кого иного, как Кринку, Лежень думал сбыть к Еловцам. У тех народилось парней гораздо больше, чем девок, поэтому они не могли выменять себе нужное количество невест обычным порядком и брали за выкуп, где есть лишние. Но с исчезновением Веснояры количество женихов и невест опять сравнялось, и Кринка, последней оставшаяся на месте, была уведена к прочим парочкам смущенным, но тоже довольным Вьялом. А уж как радовалась она сама, не сказать словами. Пускай жених ее на год моложе, весноват и малость лопоух, эка важность! Зато как хорошо идти в чужой род со всеми сестрами – не так страшно и тяжело, как одной, будто в берлогу к медведям. Кринка, давно уже ревевшая над своей долей, чуть не прыгала от радости, и родичи добродушно смеялись, на нее глядя. Иной раз и беда радостью оборачивается, на то она жизнь…

И уж точно никто не был так равнодушен к этому обручению, как Младина. Она спокойно стояла, не отнимая своей руки у Данемила, но суть этого события до нее почти не доходила. Жених у нее уже есть – не Данемил, а Хорт обручился с ней венком, который сама она сплела и доверила матушке-воде. А если верить его словам, то обручение их свершилось много лет назад, когда Данята о ней и знать не знал. Так ли, нет ли, но Младина пришла сюда, в святилище, уже обрученной, и свели бы ее сейчас с Вышеней, или с Вьялом, или с пеньком наряженным – ей все равно. Ничьей женой ей не бывать, кроме Хорта. И к Макошиной неделе, когда объявленные летом обручения завершаются свадьбами, именно Хорт приедет за ней и увезет. Она знала это так же точно, как если бы эти вот идолы разомкнули тонкие деревянные уста и объявили волю богов.

Часть вторая,

Волчья Мать

Глава 1

Наступил месяц листопад, и первые листья полетели с берез, будто золотые слезы берегинь по уходящим в Вырей светлым богам. В один из первых дней листопада утро выдалось ясное, такое солнечное и теплое, что и не верилось в близкое начало зимы. Солнце заливало ярким светом середину широкой поляны, окруженной лесом, и золотые листья доносило ветром до самого порога избы. Изба была небольшая – вдвоем едва повернуться – и не новая, хотя еще крепкая и надежная. Дверь была открыта, на пороге сидела женщина средних лет, греясь на солнце, вдыхая свежий воздух леса, пронизанный горьковатым и волнующим запахом первой прели. Распущенные волосы, светло-русые, с сединой, очень длинные, окутывали всю ее фигуру и спускались на землю. Одета она была в простую рубаху, серый шерстяной навершник – сукман – поверх которого была наброшена волчья шкура мехом наружу. Эта шкура, распущенные седеющие волосы, что у женщины таких лет увидишь разве что в бане либо при исполнении особо важных потаенных обрядов, усиливали впечатление неземной отстраненности и даже дикости, которой неуловимо веяло от всей фигуры и лица хозяйки лесной избы. Черты ее были не так чтобы красивы, тонкие морщинки тянулись от углов серых глаз, да и прибавить дородности ей, матери двоих взрослых детей, за прошедшие двадцать лет так и не удалось. Лютава, дочь прежнего угренского князя Вершислава и сестра нынешнего, Лютомера, жена воеводы Красовита, была почти такой же, как и двадцать лет назад, когда впервые вошла по весне в эту избу, нарочно для нее выстроенную. По-настоящему важная перемена в ее жизни произошла только одна.

Подняв голову, Лютава прислушивалась, разбирая в шуме листвы, еще по-летнему густому, какие-то отдаленные звуки. Вот они стали яснее: вдали, в лесной глуши, слышался волчий вой. Он доносился с разных сторон: где-то волки казались ближе, где-то дальше. Лютава спокойно ждала, сидя на пороге и устремив взгляд в чащу. Когда за стволами мелькнуло что-то серое, она не двинулась с места, а все так же смотрела перед собой, выжидая. Но никто не показывался из леса. Поляна была довольно велика и свободна, могла бы вместить десятки, а то и сотню людей, но хотя за деревьями угадывалось уже немало живых существ, все они прятались.

– Идите сюда, дети мои! – крикнула Лютава, когда ей надоело ждать. – Я не съем.

На этот призыв из-за берез вышел наконец… кто-то, не то человек, не то зверь лесной. Двигался он на двух ногах, но одет был в накидку из сшитых волчьих шкур, на голове скалила пасть высушенная морда, позади ног болтался хвост. Лицо его было полностью закрыто берестяной личиной. Однако ни один мускул не дрогнул в лице женщины на пороге, будто ничего более привычного она и не могла увидеть. Неслышно, крадучись, с рогатиной в лапе, волк приблизился и, не доходя шагов десять, низко поклонился.

– Поклон и привет наш тебе, Волчья Мать! – глухо прорычал он из-под личины. – Дозволишь ли подойти?

– Подойди. – Лютава кивнула. – Назови твое имя.

– Зовут меня Космач. – Оборотень снова поклонился. – Рванов сын.

– Много ли волков в твоей стае?

– Два десятка и трое еще.

– Куда думаете идти на зиму?

– На Ужердь-реку собираемся.

– На Ужерди Корень со своими живет. Чуешь в себе силу его выгнать? – Лютава подняла бровь.

– Куда же тогда пошлешь нас?

– На Пыталь-реку не хочешь ли пойти?

– Да ведь пустынь там. Были мы на Пытали года три тому.

– Уже нет. Другое лето как там два рода село. Два года лес валят, палы палят – не узнаешь Пыталь-реку.

– Коли так, то прими, Волчья Мать, дары наши и отомкни нам пасти на удачный лов, на добрую добычу!

Лютава кивнула, Космач взмахнул рогатиной, не оборачиваясь, и на поляну вышло с десяток его младших собратьев. Все были также в шкурах и с личинами, наглухо закрывающими лица. Несмотря на эти меры защиты, «волки» приближалась к хозяйке не без робости. На поляне не были идолов Велеса, обычных в таких местах. Идол не требовался там, где была она – Волчья Мать, живое воплощение самой Марены. Молодые волки несли корзины и мешки, двое тащили на палке тушу барашка, которую и положили вместе с другими приношениями перед порогом избы. Лютава скользнула взглядом по дарам: здесь были обычные плоды полевых и домашних работ, всякое жито, овощи, льняная и шерстяная тканина. Ей не нужно было знать, где и как они все это взяли: обычай требовал поднесения ведунье, замыкающей и отмыкающей волчью пасть, осенью плодов домашнего хозяйства, а весной – дичи и мехов собственной добычи. Но к ней, Волчьей Матери, приходили стаи только «отреченных волков», то есть тех, кто навсегда порвал с родом и людским жильем и вел лесную жизнь круглый год. Стаи «отреченных волков» недолго задерживались на одном месте и каждый год перемещались: иной раз в пустынную дебрь, полную непуганой дичи, а иной раз в недавно заселенные места, где вновь отделившиеся роды сводят лес и сеют хлеб.

Лютава поднялась на ноги и выпрямилась. Когда она стояла, видно было, что для женщины она довольно высока. А распущенные ее волосы достигали почти до колен.

– Благословляю вас именем Леса Праведного! – Она развела руки, будто собирая силу с окружающего леса, зачерпнула нечто невидимое, потом быстро протянула руки вперед, к замершим «волкам», словно брызнула на них невидимой влагой. – Отворяю пасти вам, волки мои серые, дети мои лесные. Да будут очи ваши зорки, ноги ваши быстры, зубы ваши остры, да не уйдет от вас добыча, да собьется со следа вашего враг. Ярила в помощь, Велес в путь!

«Волки» молча поклонились и попятились с поляны. Из трех десятков на глаза Волчьей Матери посмели показаться только вожак и те, кто принес дары – самые сильные и смелые из его стаи. И понятно, почему для того, чтобы выйти к этой простой с виду избушке, требовались сила и смелость: когда Лютава встала, взгляд ее вмиг изменился, обрел твердость и остроту железного клинка. Этот взгляд мог убивать. Когда она произносила пожелание, словно прохладная волна омыла душу каждого, кто ее слышал, неважно, стоял он на поляне, у нее перед глазами, или прятался за первыми березами опушки, и точно ветер пролетел над головами, поставив дыбом каждый волосок на теле под одеждой и шкурами. Предосторожности не были излишними: в этот миг сама Темная Богиня смотрела из глаз своей приближенной, а перед взором богини смерти и обновления не стоит показываться без большой надобности. Смотреть ей в лицо никто и не пытался, и даже сам Космач, разговаривая с Лютавой, не поднимал глаз выше ее колен. Зато она, если захочет, одним взглядом найдет тебя где угодно, запрячься хоть на Оку или Десну. Ей подчинялись не только земли угрян, но даже Оболвь, населенная племенем дешнян и находящаяся под властью уже иного княжеского рода, но и там не находилось настолько сильной волхвы. Да и чему дивиться: Лютава, дочь Вершины и Семилады, происходила от праматерей кривичского и вятичского племени, была старшей дочерью старшей дочери княжеских родов. Несчетное число поколений в крови ее бабок и прабабок накапливалась сила, передаваемая старшей из дочерей, так что очередная носительница этой силы, урожденная княгиня, волхва и жрица, становилась почти живой богиней.