Артур Дойл - Знак четырех. Тайна отца Брауна (сборник)

Артур Конан Дойл, Гилберт Кит Честертон

Знак четырех. Тайна отца Брауна

Сборник

Arthur Conan Doyle, «The Sign of the Four»

Gilbert Keith Chesterton, «The Secret of Father Brown»

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2011

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2011

Предисловие

Одиннадцатый том «Золотой библиотеки детектива» открывается романом сэра Артура Конан Дойла «Знак четырех» – подлинным шедевром, в свое время, однако, не нашедшим благожелательного отклика у читающей публики. Что ж, такова судьба достаточно большого числа выдающихся произведений, которые лишь с течением времени, иногда довольно продолжительного, обретают подобающий им статус. Весьма показательным примером в данном случае может служить, в частности, гениальная «Чайка» Антона Павловича Чехова.

Собственно говоря, произведение искусства зависит от оценки массового потребителя разве что в примитивно материальном плане, во всех же прочих его художественные достоинства являются константой, и ей, подобно драгоценному камню, абсолютно все равно, признают ли ее таковой невежды.

«Знак четырех» – блистательное произведение, выстроенное по всем сложившимся канонам мировой классики и в то же время являющее собой образец новаторского прорыва, ярчайшей оригинальности, заметно обогатившей тогда еще (1890 г.) сравнительно молодой жанр детектива.

В романе Конан Дойла совершенно органично переплетаются интеллектуальные пассажи и погони с перестрелками, неспешные обсуждения методов расследования преступлений и крайне опасные ситуации, связанные с сугубо практическим применением этих методов, таинственные исчезновения, мистификации, поиск сокровищ – и нежная, трепетная любовь доктора Ватсона, к которой Шерлок Холмс относится доброжелательно и в то же время достаточно снисходительно: «любовь – вещь эмоциональная, и, будучи таковой, она противоположна чистому и холодному разуму. А разум я, как известно, ставлю превыше всего».

Сюжет «Знака четырех» поистине самоценен, он тщательно выверен, настолько тщательно, что им можно было бы иллюстрировать положение Аристотеля о шарообразной монолитности произведения, в котором невозможно видоизменить какую-либо часть, не разрушив гармонии целого.

Но, разумеется, наибольшую ценность представляет собой главный герой романа, Великий Сыщик, вымышленный персонаж, прочно завоевавший сердца миллионов, которые восприняли его как вполне реального человека из плоти и крови.

Между прочим, в 30-х годах Шерлок Холмс даже стал героем такого доселе невиданного жанра, как холмсиана (или шерлокиана), посвященная ему и доктору Ватсону.

Вполне солидные литераторы, такие как Р. Нокс, Х. Белл, С. Робертс или Р. Стаут, дотошно изучали новеллы и романы Конан Дойла, стараясь выискать определенные фразы, на основании которых можно было бы сделать выводы о тех или иных привычках, пристрастиях и прочих подробностях личной жизни Великого Сыщика и его верного друга. Например, Рекс Статут достаточно убедительно доказывал, что Ватсон был женщиной, подругой Шерлока Холмса, состоявшей с ним в тайном браке, а вот английский филолог Тревор Х. Холл на основании некоторых двусмысленных фраз контекста утверждал, что, напротив, Ватсон был мужчиной, причем, довольно любвеобильным, что он пять раз вступал в брак, затем потерял зрение и в конце концов покончил жизнь самоубийством.

И так далее и тому подобное…

Весьма и весьма немногие авторы могли бы гордиться столь широкой популярностью своих героев.

Причина? Наверное, она заключается в исключительной, неповторимой правдивости гениального вымысла.

«Говорят, что правда удивительнее вымысла, – писал Марк Твен. – Это потому, что вымысел боится выйти за пределы вероятного, а правда – нет».

И поэтому она побеждает.

И совсем иная правда, основанная не на железной логике Холмса, а на чувствах, на потрясающей интуиции неказистого священника Брауна, который не ищет, не анализирует собранные улики, а вживается в чувства и поведение подозреваемого, как говорится, влезает в шкуру злодея, проникает в лабиринты его души, начинает ощущать то же, что и он, и в итоге приходит к безошибочным и ошеломляющим выводам…

«Я изучаю человека не снаружи, – говорит священник. – Я пытаюсь проникнуть внутрь».

У отца Брауна нет определенного метода расследования. Его логика – это логика невероятного, логика смутных ощущений, а не четко выстроенных доводов, логика в принципе бездоказательная, основанная на вероятном, а не на очевидном.

Создается впечатление, будто бы Честертон задался дерзкой целью дезавуировать классический детектив, основанный на жестких конструкциях логической мысли. В определенной мере он бросает вызов и Эдгару По, и Артуру Конан Дойлу, чьи произведения прежде всего основаны на дедукции и скрупулезном анализе объективных данных.

У Честертона нет ничего подобного, но есть подчас обескураживающая парадоксальность и эксцентричность. Ведь далеко не каждый из читателей способен адекватно воспринять то, что Честертон называет убийцу артистом, а детектива – художественным критиком. И вовсе не случайно в новелле «Зеркало судьи» упоминается не кто иной, как Томас де Куинси (1785–1859) автор очерка «Убийство как одно из изящных искусств», где, в частности, есть и такие строки: «Люди начинают замечать, что для разработки утонченного убийства мало двух олухов, один из которых хочет, а другой дает себя убить, недостаточно ножа, кошелька и плохо освещенного переулка… нужна еще организация дела, свет и тень, поэзия, чувство…»

У Честертона именно «поэзии» и «чувству» уделяется особое внимание, именно эта сфера является главной ареной борьбы Добра со Злом, с тем самым злом, которое отец Браун чует так же явственно, «как собака чует крысу».

Но, обнаружив, выявив, не наказывает, а лишь констатирует его наличие, тем самым как бы иллюстрируя определенные положения своей жизненной философии. В новелле «Человек с двумя бородами» отец Браун выражает крайне негативное отношение к разного рода дельцам, которых называет классом, лишенным социального идеала, классом, сделавшим своей профессией обман, надувательство, то есть кражу, каким бы флером она ни прикрывалась. «Меня поражает, – констатирует он в новелле „Песнь летающих рыбок“, – что все сверхъестественные деяния, о которых мы слышали, совершались ради кражи».

Ему настолько претят корыстные мотивы каких бы то ни было явлений бытия, что в новелле «Исчезновение Водри» священник вынужден признать даже такое: «шальные убийства совсем не самые худшие». Разумеется, он при этом безоговорочно осуждает убийство как самое страшное из преступлений, как грубое вмешательство в провидение Господне и свидетельство полной человеческой несостоятельности убийцы. «Тому, кто может выразить себя в песне, – отмечает отец Браун в новелле „Тайна Фламбо“, – незачем выражать себя в убийстве».

И никакая, даже самая, казалось бы, высокая и привлекательная из всех социальных идей, по глубокому убеждению Честертона, не имеет права на оправдание насилия в качестве необходимого средства достижения своих целей: «Когда предлагают пожертвовать счастьем ради прогресса, то не понимают того, что только в счастье как раз и заключен смысл всякого прогресса».

Все они понимают, а посему заслуживают наказания, ибо, как заметил бы отец Браун, ведают, что творят…

В. Гитин, исполнительный вице-президент Ассоциации детективного и исторического романа

Артур Конан Дойл

Знак четырех

Глава первая

Наука делать выводы

Шерлок Холмс взял с каминной полки пузырек, вытащил из аккуратного сафьянового чехла шприц, длинными белыми нервными пальцами приладил тонкую иглу и закатил рукав на левой руке. Какое-то время он задумчиво смотрел на свое мускулистое предплечье, густо покрытое крохотными следами от прежних уколов, потом ввел иглу в вену, надавил на маленький поршень и с долгим удовлетворенным вздохом откинулся на спинку бархатного кресла.

Уже много месяцев три раза в день я был свидетелем этого действа, даже привык, но ни в коем случае не смирился. Напротив, пагубная привычка моего друга раздражала меня все больше и больше, мысль о том, что мне не хватает решительности протестовать, не давала мне спать спокойно. Сколько раз я обещал себе поговорить с Холмсом начистоту, но что-то в его характере, какая-то особенная бесстрастность, невозмутимость делала его человеком, в обращении с которым ни о каких вольностях не могло быть и речи. Его огромный талант, безупречные манеры и прочие многочисленные достоинства, с которыми я был знаком не понаслышке, заставляли меня чувствовать неуверенность в себе и отбивали охоту вступать с ним в спор.