Генри Каттнер - «Хотя держит нос налево»

Генри Каттнер

«Хотя держит нос налево»

Чтобы сделать эту историю правдоподобнее, следовало бы написать ее по-немецки. Но германоязычный мир и так испытывает немалые трудности из-за того, «что держит нос налево».

Разумеется, это метафора. Так безопаснее. Вполне вероятно, что Резерфорд, деливший свои интересы поровну между семантикой и Бэйсин-стрит, сумел бы — не дай бог! — создать английский вариант того, о чем идет речь. Считалка, о которой рассказывает эта история, из-за reductio ad absurdum[1] ритма и смысла теряет в переводе всякое значение. Это то же самое, что перевести на немецкий «Бармаглота».

В считалке, которую Резерфорд написал по-немецки, нет ни слова о леваках, но, поскольку оригинал по вполне понятной причине не приводится, я заменю его возможно более точным английским эквивалентом. Английской версии недостает того безжалостного совершенства, ради которого Резерфорд работал месяцами, но в общих чертах вам станет ясно, в чем дело.

Начнем, пожалуй, с того вечера, когда Резерфорд швырнул в сына ботинком. У него была причина. Резерфорд заведовал кафедрой семантики в университете и как раз пытался одновременно проверять письменные работы и бороться с похмельем. Физическая слабость закрыла ему дорогу в армию, о чем он сейчас немало жалея, спрашивая сам себя, не стоит ли принять еще пару таблеток тиамина и при этом испытывая особо сильный приступ ненависти к студентам. Их работы никуда не годились, а от большинства за километр воняло. Резерфорд был известен почти набожной любовью к слову и не выносил, когда кто-то этим словом помыкал. Как говаривал Шалтай-Болтай: «Кому быть хозяином».

Студенты редко бывали хозяевами языка, однако работа Джерри О'Брайена была хороша, и Резерфорд внимательно прочел ее с карандашом в руке. Ему не мешало радио из гостиной, дверь туда была закрыта. Но вдруг радио умолкло.

— Эй! — тринадцатилетний сын Резерфорда просунул в дверь взъерошенную голову. На кончике носа у него виднелся чернильный потек. — Эй, папа! Я все сделал. Можно мне погулять?

— Слишком поздно, — заявил Резерфорд, взглянув на часы. — Очень жаль, но завтра у тебя уроки с самого утра.

— Nom d'une plume[2], - буркнул Билл. Совсем недавно он начал открывать для себя французский язык.

— Брысь отсюда! У меня срочная работа. Иди, послушай радио.

— Там сегодня такая чушь! Ну ладно… — Билл исчез, оставив дверь приоткрытой. Из соседней комнаты до Резерфорда донесся его приглушенный голос, и он вернулся к работе.

Внезапно он понял, что Билл снова и снова повторяет монотонный ритмичный набор слов. Автоматически он начал прислушиваться, желая уловить значение, и это ему удалось, хотя сами слова оказались бессмысленными — типичная детская считалка:

— Эн-ду-лайк-файк…

Резерфорд понял, что слышит это уже довольно долго, этот глупый стишок, заканчивающийся сакраментальным «и-мо-ле-бакс!» Такие глупости иногда цепко привязываются к человеку.

— Эн-ду, — монотонно напевал Билл. Резерфорд встал и закрыл дверь. Это помогло, но немного. Ритмичный напев доносился до него ровно настолько громко, чтобы заставить мозг работать в том же ритме. Эн-ду-лайк-файк… а, чтоб тебя!

Вскоре Резерфорд поймал себя на том, что шевелит губами и, гневно бормоча, двигает бумаги по столу взад-вперед. Он просто устал, вот и все, а проверка письменных работ требует сосредоточенности. Услышав звонок в дверь, он немало обрадовался.

Пришел Джерри О'Брайен, образцовый студент. Джерри был высоким худым брюнетом, влюбленным в ту же тонированную музыку языка, которая так влекла Резерфорда. Вошел он, улыбаясь от уха до уха.

— Здравствуйте, господин профессор, — приветствовал он Резерфорда. — Меня приняли. Вчера я получил документы.

— Превосходно. Садись и рассказывай.

Рассказ был недолог, но все же какое-то время отнял. Билл крутился рядом, подслушивая одним ухом. Наконец Резерфорд бросил на него убийственный взгляд.

— Брось ты свое «эн-ду», хорошо?

— Что? Извини, я даже не знал…

— Он делает это целыми днями, — пожаловался Резерфорд гостю. — Я уже во сне это слышу!

— Семантика такие явления не должны беспокоить.

— Эти проклятые семестральные работы! А если бы я занимался важной и точной работой, по-настоящему важной? Такая цепочка слов ввинчивается человеку в мозг, и нет силы, способной избавить от нее.

— Особенно в состоянии напряжения или усиленной сосредоточенности. Рассеивает внимание, правда?

— А у меня нисколько, — вставил Билл.

Резерфорд нетерпеливо кашлянул.

— Подожди, пока вырастешь и должен будешь на чем-то сосредоточиться. Точность — вот главное. Посмотри, что с ее помощью достигли нацисты.

— А что такое?

— Интеграция мысли, — возбужденно говорил Резерфорд. — Тренировка абсолютной сосредоточенности. Немцы создавали свою государственную машину годами — сверхбдительность они превратили в настоящий фетиш. Вспомни стимулирующие средства, которые они дают пилотам перед вылетом. Они беспощадно отсекли все факторы, которые могли бы угрожать uber alles[3].

Джерри О'Брайен раскурил трубку.

— Трудно отвлечь внимание немца. Немецкая ментальность довольно забавна. Они и вправду считают себя сверхлюдьми, верят, что у них нет никаких слабостей. Думаю, с психологической точки зрения было бы интересно убедить их в том, что у каждого из них может быть слабина.

— Конечно, только как это сделать? С помощью семантики?

— Пока не знаю. Разве что с помощью заградительного огня. Но бомба — это вообще не аргумент. Разорвать человека на куски не значит убедить его приятелей, что он был слабаком. Нет… Нужно заставить Ахилла самого поверить в свою пяту.

— Эн-ду-лайк-файк, — буркнул Билл.

— Что-то в этом роде, — сказал О'Брайен. — Сделать так, чтобы у человека в голове неотвязно звучала какая-нибудь глупая песенка. Тогда ему будет нелегко сосредоточиться. У меня такое бывает, когда я ловлюсь на «баба сеяла горох».

— Помнишь пляски средневековых фанатиков? — спросил вдруг Резерфорд.

— Вы имеете в виду разновидность массовой истерии? Люди становились в ряд и тряслись, пока не падали.

— Ритмическая нервная экзальтация. Исчерпывающего объяснения так и не нашли. Вся жизнь, вся вселенная основывается на ритме… впрочем, не буду морочить тебе голову космогонией. Опустимся до уровня Бэйсин-стрит. Почему люди шалеют от некоторых разновидностей музыки? Почему «Марсельеза» начала революцию?

— Ну и почему же?

— А бог его знает, — пожал плечами Резерфорд. — Ясно одно: определенные наборы фраз, не обязательно музыкальные, имеющие ритм, рифму или аллитерацию, накрепко привязываются к человеку, и избавиться от них очень трудно. А… — тут он умолк. О'Брайен вопросительно посмотрел на него. А что? Несовершенство семантики, — медленно произнес Резерфорд. — Интересно… Подумай. Джерри, «баба сеяла горох» можно в конце концов забыть. Такого типа фразу можно вычеркнуть из памяти. Но, предположим, существует фразеологическая цепочка, которую забыть невозможно. Ее невозможно изгнать из памяти — само усилие забыть исключило бы результат. Гмм… Предположим, кто-то приказывает тебе ни при каких условиях не вспоминать о носе Билла Филдса. Ты ходишь и постоянно повторяешь: «Не вспоминать о носе, не вспоминать о носе». В конце концов слова эти теряют всякий смысл, а когда ты встречаешь Филдса, то приветствуешь его, скажем, так: «Мое почтение, мистер Нос». Понимаешь?