А Каргин - Торшер для лаборанта

Каргин А

Торшер для лаборанта

А.Каргин

Торшер для лаборанта

"Рассказать или нет?" - думал Иван Игнатьевич, меняя стекло с мазком на предметном столике микроскопа. Совсем было собрался, но увидел, что у Ксении Ивановны сложный билирубин, и решил отложить до обеда. В обед, точно, удобнее, и боцмана не будет. Пальцы Ивана Игнатьевича с профессиональной проворностью орудовали стеклами, крутили микровинт, но мыслями он был далеко, не слышал стеклянного звяканья посуды, которую боцман, наклонив медный затылок, составлял в сушильный шкаф, не замечал привычного шума центрифуги и лишь изредка бросал взгляд на Ксению Ивановну.

В два часа Василий Лукьянович по обыкновению отодвинул локтем штатив с пробирками, постелил чистую тряпицу на серое в проплешинах сукно и, заскрипев стулом, потянулся к своей кошелке. Кряжистая фигура боцмана внушала Ивану Игнатьевичу известную робость - чувство, которого он стеснялся, особенно в присутствии Ксении Ивановны. И чего, казалось бы, робеть. Чего смущаться? Ему, врачу как-никак, - обыкновенного лаборанта. И человек Василий Лукьянович был не злой, хотя все больше молчал, а его тяжелые короткие кисти всегда были, если только он не возился с пипетками и мерными цилиндрами, сжаты в колючие рыжие кулаки.

На тряпицу легли два крутых, в трещинах яйца, розовая луковица, шмат буженины собственного приготовления. Подталкиваемый в спину домашними запахами, Иван Игнатьевич вышел на улицу, чтоб там, в тополиной тени напротив крыльца лабораторного домика, дожидаться замешкавшуюся с последним анализом Ксению Ивановну. Так сказать или нет? Ведь решит, что спятил. Она хоть женщина романтическая и начитанная, но все же женщина, а они в необычное верят с трудом. Скорее сбывшееся сочтут вымыслом, чем позволят себя провести болтуну и выдумщику. Иван Игнатьевич, правда, не имел особых оснований для столь широких обобщений по части женского характера. Сам он был с детства застенчив сверх меры. В школе тихоня, институт закончил в какой-то задумчивости. В больнице, где проходил интернатуру, боялся. Ответственности, начальства, анекдотов, коллег, пациентов. Сам и попросился в лабораторию. Жене, впрочем, по душе был тихий его нрав, но потом, видимо, стал раздражать, и она уехала с немолодым, но напористым главным инженером какой-то стройки, оставив Ивану Игнатьевичу почти взрослого сына и блокнот кулинарных рецептов, написанных крупным уверенным почерком. Прошло время. Сын стал студентом. По вечерам, пробираясь на кухню, Иван Игнатьевич огибал разбухшую вешалку, путался в чьих-то сапогах и слышал взрывы смеха за дверью, всегда закрытой. Увидав по телевизору фильм, в котором пожилой благородный мужчина, сидя в тюремной камере, клеил конверты и чувствовал себя совершенно счастливым, Иван Игнатьевич ощутил непреодолимое желание и самому вести столь же покойную, уединенную и небесполезную для общества жизнь.

После женитьбы сына квартиру разменяли. Переехав на окраину в собственную комнату, Иван Игнатьевич мало-помалу стал избавляться от робости и душевного неуюта. Быт его постепенно обрастал удобными мелочами и привычными занятиями. Гостей у него не бывало, и свое жилье в чреве панельного параллелепипеда он почитал за настоящую крепость в английском смысле этого слова. Самодельные стеллажи потихоньку заполнялись книгами. Там, в тисненых переплетах за листами папиросной бумаги, жили цветные птицы. Солнечная цапля с черными стрелами на распущенных желтых крыльях. Султанская курочка, ковыляющая на беспомощных лапках. Хмурый, заспанный кагу с растрепанным сиреневым хохлом. Вечерами, когда, утомленный, откладывал Иван Игнатьевич книгу, представлялся ему густой красивый лес. Он лежит на маленькой поляне и вникает в птичью жизнь, полную таинственного очарования. В просветах ветвей синеет небо, птицы поют свободно, и их язык становится все более привычным, все более понятным.

А на днях случилось вот что. Иван Игнатьевич припозднился - читал, как маленькие соколы-чеглоки ловят лапками жуков-навозников, потом брюшко откусывают, а что осталось - на землю бросают. Жестокая привередливость чеглоков ему претила. Искалеченные жуки ползали, страдали, и он расстроился. Глаза уже смыкались. Иван Игнатьевич отложил книгу, потянулся выключить торшер, сонным взглядом ухватил какую-то неровность на стройном лаково-желтом стволике, да сразу же и похоронил это впечатление в медлительных предночных мыслях. Утром, отставляя торшер от дивана, почувствовал укол. Осторожно убрал ладонь. На гладкой деревянной поверхности обозначалось шершавое вздутие. Торчал острый сучок с будто приклеенной тугой изюминкой-почкой.

Теплая загадочность события весь день дремала в его мозгу. Под вечер, когда почка заметно увеличилась, Иван Игнатьевич взволновался не на шутку. "Вы только подумайте, - бормотал он, шагая по комнате. - Нет, каково, а? Впрочем, я всегда знал, я чувствовал, я знал это", - говорил он в стену довольно бессвязно, ибо сам не очень понимал, что он должен был чувствовать и знать.

Наконец Ксения Ивановна, пожелав боцману приятного аппетита и тронув отраженную створкой шкафа короткую стрижку, опустилась к щуплой фигурке Ивана Игнатьевича, маячившей у крыльца. По дороге в молочное кафе - десять минут ходьбы от больницы - Иван Игнатьевич для разгону заговорил о любимом предмете.

- Вот пеночку, Ксения Ивановна, о которой я вам вчера рассказывал, многие знают. Птица у нас известная, из породы славок. А есть еще пуночка. Та побольше, с мою ладонь. Живет в тундре. И вот что интересно. Прилетают пуночки на север ранней весной. Сначала самцы. И каждый себе участок ищет. Как найдет, никого туда не пускает. Сам взлетит на валун повыше и поет. Часами напролет поет "пи-и!" Ну, потом уже самочки прибывают, и у каждой пары место определено. Можно сказать, квартирный вопрос решен...

Так и не добрался в тот день до главного. Духу не хватило. Зато на следующий день случилось такое, что молчать уже стало невмоготу.

- Что это с вами сегодня, Иван Игнатьевич? Вы словно именинник, румянец даже, - спросила его Ксения Ивановна, когда они двинулись привычной дорогой.

- У меня. Ксения Ивановна, событие, - начал он вдохновенно, запнулся и продолжил тугим голосом, - у меня дома торшер. Такой, знаете ли, на деревянной ноге.

Ксения Ивановна улыбнулась.

- Торшер - это хорошо. Рада за вас.

- Вы вот смеетесь... - Он замолчал.

Ксения Ивановна посмотрела на него внимательно. И тут Иван Игнатьевич как в воду:

- Он у меня зацвел.

- Кто зацвел?

- Торшер.

- Торшер? Да вы шутник, Иван Игнатьевич!

- Сам понимаю, странно звучит. Но это так. Зацвел голубым цветком. Ветку пустил с листьями.