Фриц Лейбер - Наследство

Фриц Лейбер

Наследство

Я опустил на пол картонный чемоданчик:

— Какая комната? Эта?

Домовладелец кивнул.

Комната была небольшая и темноватая, однако чистая. Дубовый комод. Буфет. Пустой стол. Ночник с зеленым абажуром. Кресло. Кровать с металлической сеткой.

— С тех пор, как ваш дядя умер, мы ничего не трогали, только белье постирали.

— Он умер неожиданно?

— Да. Во сне. Сердечный приступ.

Я слегка кивнул и под воздействием внезапного импульса пошел к буфету. Две полки были забиты консервами и другой провизией, на третьей находились старый кофейник, две кастрюли и несколько фарфоровых чашек, покрытых сетью коричневых трещин.

— Ваш дядя любил готовить сам, — сказал домовладелец. — Конечно, если захотите, вы тоже можете готовить.

Я подошел к окну и с высоты третьего этажа выглянул на грязную улицу, где группа мальчишек играла в орлянку. Потом медленно пересчитал этажи в доме напротив и обернулся, надеясь, что домовладелец уже ушел. Но он стоял рядом и смотрел на меня. Белки его глаз были абсолютно бесцветны.

— С вас двадцать пять центов за стирку, — промолвил он.

Я порылся в кармане и вынул четвертак. Теперь у меня оставалось только сорок семь центов.

Домовладелец выписал квитанцию, тщательно выводя буквы.

— Ключи от вашей комнаты и входной двери на столе. На три месяца и две недели комната ваша.

Он вышел, прикрыв за собой дверь, а я опустился в кресло.

Люди получают иногда в наследство весьма странные вещи. Я унаследовал немного консервов и оплаченную комнату лишь потому, что мой дядя Дэвид, которого я никогда в жизни не видел, любил платить за нее вперед. Суд отнесся ко мне благосклонно, особенно после того, как я рассказал о своем бедственном положении. Правда, я был разочарован, узнав, что мне не причитается никакой наличности. Выплата пенсии прекратилась со смертью дяди, а похороны съели остальное. Но у меня хоть было теперь место для ночлега.

Мне сказали, что дядя, должно быть, составил завещание через некоторое время после моего рождения. Не думаю, что отец или мать знали об этом, иначе они наверняка рассказали бы мне — хотя бы перед смертью. Я почти ничего не слышал о дяде, за исключением того, что он был старшим братом отца и служил полицейским. Вы, наверное, знаете, как это происходит: семьи разделяются, контакт поддерживают только старшие, и очень скоро родственные связи рвутся. Все время действуют силы, которые разъединяют людей, разбрасывают их в разные стороны и обрекают на одиночество. Сильнее всего ощущается это в большом городе.

Так и у меня. После относительно безоблачного детства жизнь становилась все тяжелее и тяжелее. Великая Депрессия. Смерть родителей. Уход друзей. Работа, временная и ненадежная. Отсрочка и неудобства правительственной помощи. Я пытался бродяжничать, но обнаружил, что у меня не хватает настойчивости. Даже для того, чтобы стать бродягой, бездельником или мусорщиком, нужны определенные способности.

Я сидел в старом, потертом дядином кресле на фоне темнеющего окна, и мне было невыносимо одиноко. За стеной кто-то двигался и разговаривал, но этих людей я не знал и никогда не видел. С улицы доносились неясные звуки. Слышалось отдаленное пыхтение паровоза; где-то рядом жужжала неисправная неоновая трубка. Монотонно тарахтел какой-то двигатель, напоминающий завывание швейной машинки. Эти холодные звуки только усиливали мое одиночество, вызывая неясное беспокойство. Я размышлял о том, каким человеком был дядя и как он жил после того, как ушел в отставку. Он, наверное, был очень одинок в старости. Теперь его одиночество перешло ко мне.

Я поднялся и начал бесцельно ходить по комнате. Мебель, придвинутая вплотную к стенам, не создавала ощущения уюта, и я выдвинул стол и кресло поближе к середине комнаты. Потом подошел к комоду и увидел на нем фотографию в рамке. Это был мой дядя, так как на обратной стороне фотографии стояла аккуратная надпись: «Дэвид Род, лейтенант полиции. Ушел в отставку 1 июля 1927 года». На фотографии дядя был в форме и фуражке; щеки его казались впалыми, а глаза были более умными и проницательными, чем я ожидал. Я положил фотографию обратно на комод, но затем передумал и поставил ее на буфет. После дня, проведенного в суде, следовало прилечь и отдохнуть, но возбуждение не покидало меня, и я решил исследовать доставшееся мне наследство. Не для того, чтобы отыскать какие-либо ценности, просто хотелось разузнать побольше о дяде.

Открыв дверь кладовки, я вздрогнул. На стене висела полицейская форма, над ней, на крюке, голубая фуражка, на полу стояли тяжелые форменные ботинки, а на гвозде сбоку висела резиновая дубинка. В сумерках форма казалась почти новой. Я обнаружил еще штатский костюм, пальто и другую одежду, но ее было не так много. В ящике, стоящем на полке, находился револьвер и ремень с несколькими патронами, торчащими из кожаных кармашков.

Честно говоря, я был несколько ошарашен, обнаружив форму, пока не догадался, что у дяди, наверное, было два комплекта — один летний, другой зимний. Вероятно, его кремировали в зимнем.

Не обнаружив в кладовке ничего полезного для себя, я принялся исследовать содержимое комода. В двух верхних ящиках лежали выглаженные и аккуратно сложенные рубашки, носовые платки, носки и нижнее белье. Третий ящик был наполнен газетными вырезками, тщательно разделенными на отдельные кучки и связки. Я бегло просмотрел те, что лежали сверху. Так вот чем занимался дядя, уйдя в отставку! Он продолжал интересоваться различными преступлениями.

В нижнем ящике лежала масса различных предметов: пара очков, удивительно короткая трость с серебряным набалдашником, пустой «дипломат», зеленая шелковая лента, игрушечная деревянная лошадка, выглядевшая очень старой (может быть, он купил ее для меня, когда я был ребенком, но забыл выслать). Я быстро задвинул ящик и отошел в сторону, получив достаточно ясное представление о дядиных вещах. Они напомнили мне о смерти, и я снова почувствовал себя одиноким и потерянным. Единственный человек, с которым меня хоть что-то связывало, был похоронен три недели назад. Но почему дядя не хранил никаких писем? Его аккуратность наводила на мысль, что должна быть по крайней мере пара коробок с письмами, тщательно перевязанными в пачки. Я понял, как, должно быть, были пусты и бессодержательны последние годы его жизни.

Внезапно открылась дверь, и в комнату, мягко ступая большими матерчатыми шлепанцами, вошел домовладелец. Я вздрогнул от неожиданности и слегка рассердился.

— Хотел напомнить вам, — проговорил он, — что у нас не полагается шуметь после одиннадцати. Ваш дядя обычно готовил в восемь тридцать утра и в пять вечера.