Василий Головачёв - Русская фантастика 2014 Страница 10

— Что, правда? — опешил Теофил Феликсович. — Не обманываете вы меня из ложной скромности? Точно не вы?

— Не я! — отрезал граф и достал из конверта письмо.

— Скажи пожалуйста… — Побичевский присел на пенек, поскольку разговор происходил на опушке леса и стульев поблизости не было. — Так опростоволоситься… Вы уж меня простите…

Толстой отмахнулся небрежно, полностью поглощенный содержанием очередного письма.

— «Упыря», значит, не вы написали, — чуть ли не с обидой в голосе протянул Теофил Феликсович. — А я еще и подумал, зачем автору таких шедевров начинать всякую ерунду про адюльтер да про гулящих женщин писать? И если бы хоть с подробностями какими, там, про белье нижнее, хотя бы… Мой приятель, пристав, показывал реквизированные открытки и книжицы забавные. Их в Киеве делают да по двадцать пять копеек продают. Так там, я вам скажу, есть что почитать и посмотреть. «Баню» читать не доводилось? Про то, как барин с крестьянками в баньке вроде как парился? Не читали?

Толстой вздохнул.

— А я вам завтра принесу, — пообещал Побичевский. — Привезу письмо и книжицу привезу. Только вы уж двадцать пять копеек мне приготовьте. Или даже двадцать — своему человеку мне никак невозможно за читанное, как за новое, деньги брать. Почитаете, может, чего потом сами напишете… Вот вам и денежка в карман. Реальный, я вам скажу, заработок.

— У меня, боюсь, не получится, — процедил холодно Лев Николаевич. — Ни «Вампир», ни «Упырь», ни веселые ваши рассказики…

— Наверное, что и так, — тут же согласился Теофил Феликсович. — Не получится, оно и понятно. Молния, она в одно место дважды не бьет. Если уж был среди Толстых один гениальный писатель, то откуда же второму взяться? Без обиды, Лев Николаевич. Я без умысла вам это говорю, а как чувствую и понимаю. Я человек прямой. Не то чтобы вы совсем бесталанны, но нет в вас эдакой, знаете, народности. Чтобы каждая кухарка прочитала да поняла. Ну и я, как человек, классическому образованию не чуждый — гимназию все-таки закончил, — вынужден вам заметить, что не все в романах ваших, так называемых, хорошо со стилем. Вот, в «Анне Карениной» обратил внимание, как вы изволили ошибочку по недосмотру допустить…

— Какую ошибочку? — низким, рокочущим голосом спросил Лев Николаевич.

— А вот какую. — Побичевский откашлялся. — Там у вас в первом томе, извиняюсь, когда господа в ресторации или в номерах — уж не помню точно — кушать изволят и выпивают…

— И что?

— У вас там певичка упоминается французская…

— И?!

— Так у вас написано, что у нее блондинистое лицо.

— Ну, блондинистое и что такого?

— Так ведь блондинистый — это цвет волос, извиняюсь. Это что ж выходит — все лицо у нее волосами белыми покрыто? Болонка она, что ли, или последняя из псоглавцев? — Интерес на лице Побичевского отразился неподдельный, словно он и вправду ожидал разъяснения подробностей внешнего облика блондинистой певички. — Нет, в цирке мне доводилось видеть бородатую женщину, ну, так вы бы и написали в романе, что не певичка, а бородатая баба из французского цирка. Тогда бы и претензий к вам не было…

Толстой выронил письмо, наклонился за ним и долго, словно слепой, шарил рукой по траве.

— Да вы не отчаивайтесь так, граф! — Теофил Феликсович даже позволил себе похлопать Толстого по плечу. — Это все от торопливости получается. Сейчас все торопятся. Вот и вы небось поскорее написать хотели. Шутка ли сказать — столько страниц исписать, Да чтоб благоглупостей не допустить и ошибок.

Глаза Сканаева вдруг приобрели выражение, какое бывает у ученых, сделавших неожиданно для себя великое открытие.

— А вы вот что сделайте, Лев Николаевич! — торжественно провозгласил Сканаев. — У вас жена ведь есть? Есть ведь супруга, я знаю. Я ее даже видел. Очень хорошее впечатление на меня произвела. Моложавая такая, серьезная. Умная, наверное, как для женщины. Так вы вот что сделайте, граф: вы заставьте ее ваши романы переписывать. Раз, другой, третий — сколько надо. Все равно у нее времени свободного много, не кухарка, чай, вот пусть и переписывает да перечитывает. А если и после шестого раза ошибка какая проскочит, так, значит, ленивая у вас супруга — вы ей, для начала, для острастки, ручкой приложите. Не сильно да не по лицу, боже упаси! Или вот ремень кожаный возьмите да по мягкому, простите, месту, и всыпьте, в количестве допущенных ошибок. Оно и лучше станет. Точно вам говорю — лучше, чище, грамотнее. И вам за свои произведения не стыдно будет, можно будет людям образованным показывать, не стесняясь.

Толстой ушел, ничего не сказав, но на следующий день снова явился на условленное место за письмом. И снова терпеливо сносил то, что говорил ему Теофил Феликсович Сканаев-Побичевский. И снова. И снова.

Прошло лето, началась осень.

Двадцать шестого октября Сканаев-Побичевский явился на встречу всклоченный больше обычного и протянул — сам, без напоминаний — графу конверт дрожащей рукой.

— Что там? — спросил граф неожиданно севшим голосом.

— Это все! — тихо, трагически произнес Сканаев.

— В каком смысле — все? — спросил дрогнувшим голосом великий русский писатель.

— Вы помните, я вам про своего приятеля-фельдшера и про ружье рассказывал? — зачем-то шепотом, наклонившись к самому уху графа, спросил Сканаев.

— П-помню…

— Так вот, она уже ружье со стены сняла, почистила да зарядила, — прошептал Сканаев. — И крадется сюда, чтобы вас выделить, честное слово.

— Бросьте, — сказал граф, письма однако же в руки не взяв. — Не может такого быть.

«Может!» — голос покойного Антона Павловича прозвучал в голове у Льва Николаевича.

— Как не может! — вскричал Теофил Феликсович. — Еще как может! Мужчина — существо наделенное разумом — может угрожать полгода, но убивать не станет, ибо сообразит, чем это для него обернуться может. Одно дело — убить в порыве страсти, так сказать, а вот так, загодя угрожать да запугивать, а потом взять на прицел и пустить в лоб пулю двенадцатого калибра — увольте, мужчинам это не свойственно. А женщина… Та будет угрожать до тех пор, пока сама себя и не убедит — обязательно убить надо. И приедет черт знает откуда, и убьет, смею вас заверить. Вот и эта написала — больше писем не будет, доживайте отпущенный вам век с мыслью о неизбежном наказании… Вот, сами извольте видеть.

Толстой посмотрел туда, куда тыкал указательный палец Побичевского, окаймленный грязным полукругом под ногтем.

— Видите?

— Но, возможно, она имеет в виду, что больше не будет писать, переложив наказание на мою совесть… — неуверенно предположил граф. — Угроза, так сказать, морального свойства…