Владимир Савченко - За перевалом. Научно-фантастический роман (С иллюстрациями) Страница 10

И он знал, почему так много понимает и помнит, почему видит тепловые лучи: ему сделали трансплантацию особо поврежденной части мозга. Пересадили от кого-то погибшего. Удивляться здесь нечему, пересадки тканей осуществляли и в XX веке, Берн сам участвовал в таких опытах. Правда, на мозг тогда не покушались — но должна же была медицина продвинуться! Словом, с ним все обошлось. И с человечеством тоже.

Вот они сидят, потомки десятого колена по роду человеческому, смотрят на него с таким же интересом, как он на них. Сегодня день первый как опекуны Ило и Эоли решились пустить его ко всем, день ярких и сумбурных впечатлений.

Сначала все они были для него какие-то одинаковые. «В Китае все люди китайцы и даже сам император китаец». Здесь было что-то в этом роде: общее, объединявшее всех, что бросалось в глаза более индивидуальных различий.

Только что оно, общее?

Профессор всматривался. Нет, все они — несхожие. Вот напротив сидит под деревом, обняв колени, мужчина: рельефные выпуклости мышц, лицо с мягкими чертами негра (хотя и светлокож), большие губы, обритая голова с покатым лбом и — неожиданно синие глаза, ясные и удивленные: это Тан. Что у него общего с покойно устроившейся в кресле рядом темноволосой худощавой женщиной? Она похожа на испанку классической четкой женственностью всех линий тела, разлетом бровей, страстными чертами удлиненного лица; в карих глазах — умудренность немало пережившего человека, какая-то неженская твердость.

Вон Ило, главный человек в его жизни, да, похоже, и не только в его, тоже в кресле-качалке. У него тело спортсмена, лицо молодое, круглое, простецкое; здесь есть люди, которые выглядят старше. А он самый старший — и не только по возрасту, но своего рода старейшина, аксакал, человек выдающийся. По нему это не скажешь — это заметно по отношению других к нему. Лицо Ило сейчас в тени, он тактично избегает смотреть на профессора, но тот помнит: его серые глаза смотрят сразу и на человека, и «за него», на весь мир, с каким-то требовательным вопросом. Почему? О чем вопрос?

Левее, в плетеном кресле, — Ли. Индексовое имя ее Лио 18, но дополнительной информации оно почти не несет. Она сама — информация о себе, вся как на тарелочке, золотистоволосая юная лаборантка Ило.

Берн уже знает ее, любительницу приятных сюрпризов, имел случай.

…Апельсины, гроздья винограда, груши, бананы, рубиновые, желтые, фиолетовые, янтарные, радужные соки в тонких чашах, распространяющие душистые ароматы; подвижные ленты несут их, плетенки с теплым хлебом, блюда, от которых текут умопомрачительные — особенно для проголодавшегося после осмотра Биоцентра профессора — запахи. И вся атмосфера этого зала в зелени, с цветами на столах, в солнечных полосах, зала, где говорят, смеются и, главное, поглощают отменную разнообразную еду и напитки, обещает простое плотское счастье.

И Ли, отворачивая негодующий носик, приносит профессору, жаждущему такого счастья, на прекрасном, едва ли не золотом блюде… свиную тушенку с бобами:

— Вот, кушай. Автоповар не смог, это мы сами… — и садится рядом — сопереживать, радоваться гастрономическим утехам Пришельца Аля.

Берн подцепил вилкой клок темно-бурого с белыми вкраплениями месива, смотрел с негодованием: опять свиная тушенка, будь она неладна! Потянул носом: лежалая. Осторожно взял в рот, пожевал — на зубах захрустел песок. «Ну, это уж слишком. Издевательство какое!» Он бросил вилку.

— Не понравилось? — У Ли вытянулось лицо. — А мы думали, что угадали твое любимое блюдо…

И профессор, все поняв, хлопнул себя по бокам, расхохотался так, что многие прибежали поглядеть, как смеялись века назад. «Ну конечно, пищевые остатки!

В моем желудке не обнаружилось ничего, кроме этой треклятой тушенки. Они проанализировали и точно воспроизвели. Даже с песком и запахом».

…И вот она сидит, Ли. Лицо у нее смуглое, в веснушках — и по нему ясно, что все на свете должно быть хорошо, и всем на свете тоже; и что ее недавно только допустили в круг взрослых, хочется выглядеть солидно, но не сидится; и что ей понятно, почему рядом устроился Эоли — это смешно и здорово, только пусть он не думает: веснушки из-за него она выводить не станет.

Берн улыбнулся ей, а она — на все ровные зубки — ему. Потупилась, ерзнула в кресле. И конечно, нельзя было не обратить внимания на смутные и от этого еще более притягательные линии ее девичьего тела под полупрозрачной одеждой.

(Одежды, приметил Берн, имели не совсем прежнее назначение. Ткани, из которых состояли блузы, шорты, накидки, куртки, были легки, красивы, защищали тело от холода и жары, от влаги и веток, от чего угодно… только не от чужого глаза. Они не скрывали тело и не украшали его. Так считалось красивым. Так и было красиво). Для него, впрочем, добыли кремовый халат и брюки, которые раньше сочли бы пижамными; к его бородке, усам и потрепанно-интеллигентному виду одежда эта по-домашнему шла.

Эоли сидит в траве подле кресла девушки, скрестив ноги. Он худощав, долговяз, вьющиеся черные волосы, нос с горбинкой, темные, влажно блестящие глаза, мелковатый подбородок. Красивым его не назовешь. Ли, пожалуй, преувеличивает: сегодня в центре внимания первого помощника Ило не она, а Берн. Оливковые глаза его устремлены на профессора с откровенным, прямо неприличным — по меркам двадцатого века — любопытством.

Нет, все они — разные. И вместе с тем близки друг к другу несравнимо больше, чем он к ним; являют единое впечатление… чего? Красоты? Выразительности?

Верно, никогда Берн не видел вместе столько чистых умных лиц, хорошо сложенных тел, которые действительно незачем приукрашивать тканями и фасонами, столько гармонично точных движений и жестов, столько хороших улыбок. В красоте людей не было ни стандарта, ни кинематографической подмалеванности — все естественное, свое.

И еще объединяла их простота. Простодушие? Простоватость? Простодушие людей не недалеких — о нет! — а таких, которым не надо быть себе на уме; не было и нет в том нужды.

Никто не спешил начать разговор — и Берну это было на руку. Он сейчас не просто смотрел, набирался новых впечатлений, но и, как опытный лектор, вживался в аудиторию. И напряженно обдумывал стратегию поведения. Момент был важный, это он понимал: от того, какое впечатление он произведет сейчас, могло зависеть его место в новом мире. Сенсационный драматизм его появления — в его пользу. Первенство в анабиозе, отмеченное в индексовом имени, тоже.

Теперь важно и дальше не ударить в грязь лицом, показать, что он, хоть и из прошлого, но. по уму, и духу близок к ним.

Наконец Тан, тот сидевший под деревом светлокожий негр, задал вопрос, который у всех был на уме: