Георгий Гуревич - Ордер на молодость Страница 10

Но неделю спустя, посмотрев Тернова в "Меджнуне", Сильва вернулась к теме по-новому:

- За таким человеком я пошла бы на край света. Пальцем поманил бы, и пошла бы с закрытыми глазами.

- С закрытыми?

- Пошла бы! Ничего не прося, ничего не спрашивая, никаких условий не ставя.

Очень странный голос был у нее. Помню, я даже обернулся, хотел в глаза заглянуть, но в полете это не получается. Летим рядом, профиль вижу. Очень напряженное лицо: шея вытянута, взгляд вперед устремлен. Впрочем, в полете это естественно: крыльями машем, напрягаемся и вытягиваемся для обтекаемости.

- Сильва, объясни, что означает "никаких условий не ставя"?

Не ответила.

Но объяснение пришло скоро, в следующем полете или через один.

- Юш, - сказала она, - ты мой друг, самый верный из друзей. У меня есть тайна, такая тайна, что нельзя сказать подругам, сестре, даже маме. Но мне необходимо поделиться. Я люблю, Юш. Я полюбила Тернова. Всерьез, по-настоящему, и другой любви у меня не будет в жизни. И я решила признаться. Прямо позвоню и скажу.

Я помертвел. В груди оборвалось, руки опустили крылья. Провалился, дух не мог перевести. Когда опомнился, догонять пришлось. Уж и не помню, что лепетал. "Ничего не выйдет" - единственное, что в голову пришло.

- Ничего не выйдет. Ты и не дозвонишься. Его номер в справочной не дадут. К таким звонят через ноль, автомату диктуют, кто и по какому поводу. Будешь объясняться в любви автомату?

- Я уже все разузнала, - возразила Сильва. - У Тернова есть номер для родных. У моей подруги сестра замужем за племянником Тернова. У него для родных час свободного экрана - в понедельник, четверг и в воскресенье с одиннадцати утра. Вот в четверг я и позвоню. Скажу все, а там будь что будет.

Что-то я еще возражать пытался, что-то бормотал невразумительное кажется, отговорить пытался. Твердил: "Сильва, опомнись, ты себя погубишь!" Плел нелепое, неуместное, повторял: "Губишь, губишь!" Хотя почему губишь? Тогда не мог объяснить и сейчас не могу. Традиционные слова из классической литературы прошлого тысячелетия.

Впрочем, все это не имеет значения. Сильву я не отговорил. Но решился спасти ее. Как? Обратиться к Тернову. Он взрослый человек и, конечно, хороший человек. В наше время злодеи остались только в книгах. Так пусть же вразумит эту взбалмошную дурочку! И я сам позвонил Тернову в понедельник, за три дня до рокового четверга. Специально пошел в переговорную, Не стал приглашать великого артиста на крошечный экранчик своего запястья. Эта миниатюрка всегда искажает: и головешечка крошечная, и голосок пискливый. Не бархатный баритон несравненного Тернова. Я извинился, попросил прощения за вторжение на его домашний экран, сказал, что понимаю, как он занят, как драгоценны его минуты, как невежливо и бессовестно с моей стороны... и всякое такое прочее. Поперхнулся, еще раз извинился, пояснил, что волнуюсь...

- Ну, кончайте извиняться,- сказал он в конце концов. - К делу! Что вы хотите от меня?

- Дело идет о судьбе одного человека...

- То есть вашей? Мечтаете о сцене?

- Нет, не обо мне, о другом человеке...

- Он мечтает о сцене?

- Совсем другое. Мечта тоже присутствует, но это как-то трудно объяснить сразу. Поверьте, для него это вопрос жизни, и Вы, именно Вы можете все исправить.

- Я могу?

- Только Вы, и никто другой. Поверьте, тут вопрос жизни одного человека.

Он улыбнулся:

- Юноша, это похвально, что вы так заботитесь об "одном человеке". Но мне сейчас некогда. Я жду важный вызов и не смогу вас дослушать. Где вы живете? Недалеко? Тогда прилетайте ко мне в четверг в десять сорок пять. Пятнадцать минут хватит вам? Но настойчиво прошу: приготовьте связный рассказ. Запишите, можете даже читать мне, чтобы не спотыкаться. Если не уложитесь в пятнадцать минут, пеняйте на себя. Не вам будет плохо, "одному человеку".

И три дня спустя, в десять сорок пять ровнехонько, сидел я в кабинете великого Валерия Тернова.

А кто его помнит сейчас? Только театроведы-историки. Увы, коротка сценическая слава. Пока видят - рукоплещут. А потом приходит новая техника записи, новая режиссура, новая манера игры. Записи есть, но они раздражают нас: кажутся беспомощными и наивными. Мы пожимаем плечами: "И это великий артист? Сплошные ходуди!"

Впрочем, я отвлекся.

И тогда, при всем моем волнении, я тоже отвлекался. С любопытством озирался, разглядывая кабинет знаменитости. С моей точки зрения, неудобный был кабинет, загроможденный. Венки, стулья, картины, вазы какие-то. Всё призы и подарки, подарки и призы, память о победах, успехах, восторгах, благодарностях. Музей благодарностей!

Сам же Тернов разочаровал меня. Плохо он выглядел, куда хуже, чем на сцене, хуже, чем на экране даже: несвежая кожа, синеватая от частого бритья и грима, тяжелые мешки под глазами, залысины, седина на висках. Признаюсь, непрезентабельный вид этот подбодрил меня. Не будет Сильва любить этого старика. Всмотрится и излечится. Пройдет ее временная блажь.

"Старик" между тем и сам всматривался в себя, сидя перед зеркалом, разглаживал пальцем кожу на лице и при этом напевал сначала про себя, а потом и в голос: "А! О! О-о! А-а!"

- Чисто звучит? - спросил он озабоченно. - Нет хрипловатости? - И пояснил: - Голос - главный инструмент в нашем деле. Охрипну... и конец Валерию Тернову.

Я приободрился окончательно. Человеческое увидел в недосягаемо великом артисте.

- Так в чем же дело? - спросил он, наконец, оторвавшись от зеркала.

- Один мой товарищ любит девушку. (Такое примитивное начало я придумал.)

- Понял,- сказал он. - Этот товарищ - вы. Дальше!

- Девушка хорошая, способная, красивая,- продолжал я, не тратя время на отнекивание, - но неровная, непредсказуемая. И вот она посмотрела ваши видео, пришла в восхищение, и ей взбрело в голову... ей показалось, лучше сказать, что она влюблена в вас, не влюблена - любит на всю жизнь. И если вы ее пальцем поманите, она побежит за вами на край света - так она сказала прямо. Но вы же понимаете, это минутное увлечение, это... Но где-то она разузнала ваш номер и собирается позвонить.

- Все понял, юноша, - опять прервал он. - Когда ваша девушка позвонит, я прочту ей отеческое наставление. Как это у Пушкина: "В благом пылу нравоученья читал когда-то наставленья". Так и скажу: "Когда бы жизнь домашним кругом я ограничить захотел..." Читал наставления, приходилось. Сумею повторить, и с надлежащим выражением. Не раз повторял. Есть, видите ли, юноша, профессиональная вредность в нашей сценической профессии. У химиков - вредные газы, дышат ими волей-неволей; в космосе - отсутствие всякой атмосферы, а у нас - насыщенная атмосфера страстей, дух любви-любви-любви. И зрителям, зрительницам в особенности, представляется, неосознанно, подсознательно, хотя, если вслух спросить, отрицать будут категорически, что мы, артисты, так умело умеющие изображать любовь, наверное, в подлинной жизни любим в сто раз сильнее и красивее, необыкновенно, божественно любим. Так им хочется испытать эту, божественную. Вот и летят на огонь любви, как бабочки. Крылья опаляют, конечно.