Дмитрий Баюшев - Чистый разум Страница 10

Наподобие магнитофонной. Понимаешь?

— ВИБРу крышка, — еле слышно отозвалась Тая.

— Тогда мы в его руках, — улыбаясь, сказал Вадим. — Космическая станция «Глыба» в лапах галактического чудовища, как изволили бы выразиться наши заокеанские друзья. Звучит?

Тая виновато мигнула.

Я проводил ее на рабочее место и поспешил в навигаторскую, представляя себе реакцию Рыбакова на такое солидное опоздание. Но, к моему удивлению, Сеня был тих, спокоен и даже где-то рассеян. Люкакин сидел рядом, они негромко разговаривали.

— А-а, Толя, — не оборачиваясь, сказал Рыбаков. — Полюбопытствуй на эфир.

Я подошел и понял, что вот оно, началось. Такой густой наводки я еще не видел, экран был затянут сплошной сеткой, которая пульсировала с какой-то завораживающей частотой.

— Не смотри туда, — посоветовал Рыбаков. — Кстати, чего это на Таю нашло?

Люкакин взглянул на меня с любопытством.

— Это месть, — сказал я. — За Аркадия Семеновича.

А что я еще мог сказать?

— Странная месть, — Сеня вдруг мощно зевнул и сконфужено бормотнул: Надо бы покемарить, да вряд ли получится. Часом ранее ни с того ни с сего бросил все это хозяйство и ломанул в постовую, кого-то помял маленько. Нет, не заснуть.

По-моему, все дело в этом.

Он ткнул пальцем в экран.

— Да, наверное, — сказал я. — Володя, ты отдохнул? Перебирайся-ка, дружище, на свое место.

Люкакин проворчал что-то неразборчивое, но ушел в свой угол и там примолк за приборами.

— Нешто с Коржиком пообщаться? — спросил сам себя Рыбаков и очень ловко ткнул толстым пальцем в клавишу видеокома.

— Чего надо? — послышался недовольный голос Вадима.

Самого его не было в кадре, камера выхватывала пустое рабочее место.

— Слушай, Вадик, что там за ерунда в эфире?

— Толя, объясни ему, будь добр, — попросил Коржиков.

— Нет уж, — заупрямился Рыбаков. — Кто у нас главный антенщик?

— Это Чер, — помолчав, сказал Вадим. — Все? Тогда связь заканчиваю.

— Сил больше нет, — Сеня встал. — Пойду придавлю. Пока, Вовка.

— Пока, — раздалось из люкакинского угла.

— Не помни там кого, — посоветовал я.

— А пусть не подворачиваются.

Мне почему-то вспомнились слова Вадима по поводу галактического чудовища, и тут на меня накатило. Наводка от беспрерывных посылок Чера принялась пульсировать очень интенсивно, будто то вздувался, то опадал радужный пузырь, стиснутый рамкой экрана. Это было необычно, это было красиво, от этого нельзя было оторваться. И вдруг экран погас. Я потряс головой, стряхивая наваждение.

— Вас же просили не смотреть, — сказал Люкакин.

— Толя, без паники, — раздался голос Вадима. — Я отключил внешнюю систему. Идет очень мощное излучение.

— Мы как мухи на липучке, — подумал я вслух.

— Срочно ищи Пономарева, — сказал Вадим.

— Он должен быть в штурманской. Если что — примени силу, надо спасать людей. А я пока врублю активную помеху. Авось пронесет.

На пороге я услышал, что Люкакин вдруг всхлипнул, а потом тихонько закатился счастливым смехом. Я и сам был бы не против к нему присоединиться, так хорошо и тепло сделалось на душе, но понимал пока, что надо найти этого чудесного дядьку Пономарева и хорошенько настучать его по голове, чтобы отдал капитанский ключ-мастер для включения стартовых двигателей. Надо — и все тут.

В коридоре я разбежался и, очень хорошо выпрыгнув, влепил пятерней по висевшему под потолком плексигласовому фонарю, источающему ультрафиолет, фонарь, естественно, не разбился, зато боль на мгновение отрезвила. Пальцы шевелились, самое большее — будет синяк. Впрочем, я тут же забыл про ушибленную руку, потому что навстречу собственной персоной шлепал Пономарев. Зачем-то он мне был нужен.

— Он спрашивает, что такое муха на липучке, — сказал Пономарев, показывая мне неизвестно где раздобытое жужжащее насекомое, которое он цепко держал пухлыми пальцами. — Я думаю, на лысинке много смешнее. Вы ее аккуратненько придерживайте, чтобы не удрала.

Он посадил муху на собственную лысину, я тут же ухватил ее за свободное крылышко. Действительно, это было очень смешно.

— Хватит, — сказал он свирепо. — Щекотно. Дай сюда.

Тут он скорчил мерзкую рожу и оторвал насекомому лапку.

— У иноходца должно быть четыре ноги, в противном случае это блоха.

Он опять сделал зверское лицо, но вдруг выпустил муху и с криком: «Москва — Воронеж!» — резво бросился наутек. Раненое насекомое улетело на плафон. Я почувствовал себя одураченным и кинулся за Пономаревым. Навстречу, набычив шею, яростно скакал Рыбаков. Сначала он забодал Пономарева, потом кинулся ко мне. Я с трудом увернулся, и Рыбаков забодал обтянутую кожей обшивку. Он пал на колени и шумно зафыркал, а я кинулся за ожившим Пономаревым, догнал, поскольку ноги у меня значительно длиннее, и больше не отставал, он все пытался заехать мне в бок оттопыренным локтем, чтобы сбить дыхание, но я отмахивался. Вскоре мы приметили троицу малознакомых людей в развевающихся белых халатах, которые споро приближались встречным курсом.

— Давай, — скомандовал один из них, плашмя кинулся на пол и принялся уползать задом вперед, да так быстро и ловко, что я позавидовал.

Оставшиеся двое, швырнув в нас по алюминиевой суповой тарелке, кинулись наутек.

Прицеливались они не особенно тщательно, поэтому в нашем стане потерь не было.

Зато сзади, взбешенный своей неудачей, рыл землю Рыбаков.

Никогда еще я не играл в такие увлекательные игры. Все во мне пело, мышцы были в полной боевой готовности, азарт охотника звал на поединок с безжалостным Рыбаковым. Однако, это бы уже была не игра, а бойня. Следовало, как подсказывал внутренний голос, заманить его в ловушку и тем самым полностью насладиться победой интеллекта над горой мяса. Без всякого, упаси боже, убийства. Посадить усмиренного Сеню на цепь, в клетку, чтобы изумлять публику. Пономарев достал-таки меня локтем по печени, но это был жест дружеского участия, приглашение, так сказать, к совместной охоте. Для него тоже горнил охотничий рожок.

Гикая, мы проскочили над уползающим белохалатником. О, этот ветер свободы, простор безлюдных коридоров, когда сзади усердно работают ноги дикого Рыбакова, эти пьянящие звуки близких и далеких ристалищ, сопровождаемые скрежетом, писком, звоном разбиваемого стекла, этот свист пролетающей над головой табуретки, которая с сочным хрустом врезается в переборку, эта молниеносная смена событий!

То от вас, подвывая, улепетывает зазевавшийся сотрудник химлаборатории, а то целая команда электронщиков-гандболистов поет гнусавыми голосами «Маленькой елочке холодно зимой…» и вообще пускает слюни. Свобода! Вот она, настоящая жизнь, взахлеб, на полную катушку, чтобы день — как год, чтобы год — как жизнь.