Аркадий Стругацкий - Собрание сочинений: В 11 т. Т. 1: 1955–1959 гг. Страница 10

А правда… Какую правду можно было бы положить на великую музыку Исаака Осиповича Дунаевского? Правду о голоде, правду о ссылках и расстрелах?.. И, кстати, что делали бы те, «неофициальные» — во главе с Александром Галичем, в воистину свободной и счастливой стране, где действительно «с каждым днем все радостнее жить»? Да, это цинично, но давайте говорить честно. Чего стоил бы пафос солженицынского трагического реализма без его оборотной стороны — фантастического построения не искусства, но самой жизни? Нет, этот народ, как никакой другой, готовили к восприятию именно фантастики. Примерам несть числа. Скажем, так ли уж далеки «реалии» каких–нибудь «Девчат», или великого и неповторимого «Цирка», или вдохновенных до прозрачности «Трактористов» — от «Страны багровых туч». (Помните этот апофеоз в финале фильма «Цирк»: « — Теперь понимаешь? — Тепер панимаеш») Давайте наконец сознаемся, что вся «русская советская» литература и соответствующее киноискусство — сплошь фантастика. И далеко не всегда — бездарная. Да, вранье, зато — Искусство! А то, что не фантастика — то у нас и не искусство. Вот «Архипелаг» — сплошь правда, и «Жизнь и судьба» — тоже. А читать интересно только один раз: факты… Что больше фантастика — «Как закалялась сталь», в которой — ни слова правды, или «Трудно быть богом» — где ни слова фальши?..

Вероятно, есть и исключения — наши настоящие реалисты, которые, как и полагается исключениям, подтверждают правило. И все же масштаб у них, думаю, иной. Где российские Хемингуэй, Фицджеральд, Белль, Фейхтвангер, Ремарк?.. Есть, правда, Гроссман и Солженицын, есть Шаламов и Довлатов, но разве «Жизнь и судьба» Гроссмана — это «Война и мир»?..

И разве «Война и мир» — это реализм?.. Не считая, разумеется, психологии и правды характеров. Но если брать за критерий это, тогда, пардон, вообще никакой классификации не останется — только разделение на талантливое и бездарное. Что, впрочем, и есть единственное настоящее деление. А «фантастика — не фантастика» — это так, от лукавого…

9

Рядом с вопросом о реалистичности нашей литературы негромко, но явственно звучит и еще один, подобный же. Вопрос об уме писателя и уме героя. Уже о «Горе от ума» Пушкин писал, что в этом произведении единственный умный человек — автор. Умные же герои самого Пушкина, — а следом Лермонтова, Гончарова, Тургенева, Чехова — составляют, как известно, плеяду «лишних людей». И цепочка эта не заканчивается в девятнадцатом веке. Герой нашей литературы, «хороший» он или «плохой» — традиционно либо не слишком умен (возьмите любого персонажа «Мертвых душ», «Анны Карениной», «Вишневого сада»… ну все–все, прошу прощения, больше не буду), либо страдает, гибнет. За «лишними» прошлого века следуют герои Булгакова, Ильфа и Петрова, Трифонова, Аксенова, Венички…) Почему так получается?

Герой, как известно, не умнее своего автора — сравните хотя бы Холмса, Мегрэ и Джеймса Бонда. И психика героя — не более здоровая, чем у писателя (подтверждение тому — персонажи Гоголя и Достоевского). Это многое объясняет относительно судеб русской литературы — и, конечно, ее героев. Особенно — в наше время…

В каком–то смысле очень собирателен роман «Мастер и Маргарита»: там умный герой либо гибнет (сходит с ума), либо он — вообще потусторонняя сила, то есть — персонаж фантастический. А все остальные — вышли целиком из нашей классики, которая так часто сродни сатире. Где же умные нормальные люди? А вот там — в западной литературе. У Белля, Ремарка, Фейхтвангера… И — очень редко — здесь. Но тогда уж, извините, в фантастике. Не та, знаете ли, у нас ситуация, чтоб одновременно быть умным и нормальным!

Так что и в этом смысле Стругацкие ухитрились застолбить определенную область — за счет свободы выбора декораций. На то ж она и фантастика. Ей позволительны и такие темы, как проблема хорошего, доброго глупца — в науке, среди умных («Далекая Радуга»), и противопоставление очень положительных, но малость от этого глуповатых людей будущего — все понимающему и слегка от этого грешному мученику — нашему современнику («Попытка к бегству»)… Фантасты, конечно же, отдали должное и приему всякого умного писателя в России — эзопову языку, создав, к примеру, «сказочку» о научно–магической шарашке, де еще так, что мудрый наш «Детгиз» ухитрился ее напечатать в те времена…

Да и символизм в России — разве он совсем не от этого? Почему тогда у нас, а не где–нибудь?.. Да потому что «их» привычка писать все как есть расслабляет! То же — с сегодняшним днем нашей литературы: разве не стало нам скучновато без намеков и иносказаний? Чем прикажете заменить этот интеллектуальный пир: чтением таких книг, как «Понедельник начинается в субботу» Стругацких или «История одного города» Салтыкова–Щедрина? Хочется–то остренького, а предлагают Лимонова. А это уже, извините, совсем другой привкус…

(Объективности ради следует сказать, что есть все же и кое–что настоящее, и прежде всего — Виктор Пелевин с его блистательным и иногда вполне щедринским — на сегодняшнем, конечно, уровне — чувством юмора.)

Возможно, именно поэтому от книги к книге нарастает у Стругацких эта пресловутая элитарность: плохо, ох плохо быть у нас умным. Особенно — писателем…

Получилось ли у талантливых, умных, понимающих, чего они хотят, писателей — братьев Аркадия и Бориса Стругацких — «творить историю»? Не нам судить — рановато. Однако, по–моему, вклад одного писателя вряд ли мог бы быть больше. Во всяком случае, и здесь налицо совмещение общепризнанных антагонистов: мыслить и действовать.

(«Моя склонность к размышлениям,

— как говаривал аббат Жером Куаньяр, —

весьма неудобная привычка… она делает меня совершенно неспособным действовать».)

По крайней мере, попытка совмещения — явная! И назвать ее неудачной нельзя никак.

Леонид Филиппов

ПЛАНЕТА БАГРОВЫХ ТУЧ

Часть первая

СЕДЬМОЙ ПОЛИГОН

СЕРЬЕЗНЫЙ РАЗГОВОР

Секретарь поднял на Быкова единственный глаз:

— Из Средней Азии? — Да.

— Документы…

Он требовательно протянул через стол темную, похожую на клешню руку с непомерно длинным указательным пальцем; трех пальцев и половины ладони у секретаря не было. Быков вложил в эту руку командировочное предписание и удостоверение. Неторопливо развернув предписание, секретарь прочел: