Ярослав Голованов - Заводная обезьяна Страница 10

– Ты что?--тихо спросила Анюта.

– Ничего. А ты?

Она смутилась неизвестно почему.

Николай Дмитриевич Бережной, довольный и успокоенный разговором с дедом Резником, спать лег не сразу. Курил, думал, про себя еще раз повторил речь, приготовленную для трансляции, и про себя кое-где улучшил ее. Он даже пожалел, что многие удачные находки его не попадут в выступление Резника. Но все-таки он был доволен, потому что главное, "стержневое" туда попало.

Николай Дмитриевич принял пресный душ, покурил, лег, взял было книгу, но задумался и пробегал глазами строчки, не понимая их смысла. В каюте было душновато. Он настежь распахнул иллюминаторы. Выпил воды из холодильника. Снова лег и принялся читать. Захотелось курить. Он встал, натянул легкие брюки и, накинув пиджак, вышел на бак.

– Тебе не холодно? – спросил Сашка.

– Не…

– Африка, а холодно…

– А, может, это и не Африка? – тихо спросила Анюта.

– Это как же?

– Вот учили в школе: Африка! Африка! И вот вдруг я ее вижу. Берег как берег. Ветер как ветер. А ведь там где-то жирафы…

– Ну и что?

– Жирафы!!

– Ну, жирафы.

– Не верится мне, понимаешь… Сашка засмеялся. Но не нахально уже.

– Видишь ковшик у Большой Медведицы тут кверху дном. А вон Венера, видишь? Прямо фонарь, да? – Сашка говорил и чувствовал, как плечо Анюты касается его руки. И звезды он указывал другой рукой, левой.

– А вон созвездие Ориона… Как бабочка. Крылья видишь? А вот Южный Крест. Кривой, видишь?

Анюта молчала.

– В России Креста нельзя увидеть…

Ветер был мягкий и влажный, но после уютно прокуренного тепла каюты он показался Бережному зябким. Николай Дмитриевич не ушел, однако. Ему даже захотелось немножко замёрзнуть, а потом лечь в постель и согреться. Скорее уснешь. Чиркнул спичкой, упрятав огонь глубоко в ладонях, поднес к лицу. И только теперь они увидели его. Маленькое желтое пламя странно высвечивало снизу его нос и брови, оставляя в тени глаза. Но Анюта сразу узнала Бережного.

– Пойдем,- сказала Анюта совсем тихо.

– Куда?

– Спать. Поздно уже…

Они прошли мимо Николая Дмитриевича, чуть не задев его, Анюта впереди, Сашка сзади. Шагнули в светлый, привычный мир коридора. И свет тотчас все поломал; ничего уже нельзя было сказать так, как говорилось там, на баке, в ночи, и они молчали.

– Покеда, приятных снов! – бросил он чужим и резким голосом и заторопился.

Анюта раздевалась и думала о Сашке. Легла и все думала. Ей казалось, что ома не заснет, вот так будет всю ночь думать и думать, ей хотелось все обдумать. Но заснула она быстро и покойно.

В каюте № 64 Фофочка во сне чувствовал, что спать осталось недолго, что самое большее через час ему заступать, томился этим сознанием, и, когда Сашка щелкнул замком, он встрепенулся.

– Ш…ш! – как на грудного, зашипел Сашка.

Фофочка покорно зачмокал губами. Сашка включил ночник над подушкой. Зыбин спал лицом к переборке, маленький и неприметный. Хват, широко разбросавшись, чуть слышно похрапывал. Сашка выключил ночник и лег, скрипнув койкой. Вахта начиналась в 2.00. У него было еще час сорок минут отдыха.

"Та…ак,- сказал себе Бережной.- Этого только не хватало. Радист, комсомолец, серьезный вроде паренек… Сорвался-таки!"

Он вернулся в каюту и тяжело улегся, до подбородка затянулся простыней. "Молодость, молодость…- думал он,- но ведь не в загранплавании! Пять миль от берега. Рядом! Ай, радист, радист, до дому не мог дотерпеть…"

Семнадцатый день рейса

С двух часов ночи Сашкина любимая вахта: тихо и работы мало. Можно послушать, как живет земной шар.

Он вошел в маленькую радиорубку. Степаныч, начальник радиостанции, встал и вышел, не сказав слова. Это означало, что ничего интересного на его вахте не было. Степаныч был самым молчаливым человеком, какого Сашка встречал в жизни. Все эти скандинавы из анекдотов по сравнению со Степанычем – краснобаи и балаболки…

Тесно заставленная аппаратурой, радиорубка была наполнена приглушенным, но все равно радостным гомоном радиопозывных. По потолку на фигурных коричневых изоляторах, похожих на какие-то кондитерские штучки, тянулись медные трубки антенн, и казалось, что это насесты, на которых сидят невидимые птицы, издающие все это нестройное и настойчивое разноголосье – от верткого бегущего свиста до низкого, приятного уху пощелкивания.

Сашка привычным жестом накинул на голову наушники, взглянул на часы: 2.00. Слово автоларму: три минуты, как положено, он будет слушать SOS. С этого всегда начинаются вахты.

Все было тихо.

Через три минуты, вращая рукоятку настройки, Сашка прокрался в эфир. И сразу налетел на своих. Какой-то танкер в Северной Атлантике никак не мог достучаться до Москвы. "Rot", "Rot", "Rot", – сыпал танкер позывные столицы, но Москва молчала.

"Заснул, наверно", – отстучал Сашка танкеру.

"Заснул, окаянный", – ответил танкер Сашке.

"Может, он до вахты был в гостях", – всунулся тральщик из-под Ньюфаундленда.

Потом танкер стал трепаться с тральщиком. Сашка не обиделся, понимал: у них там, на севере, свои заботы. Пошел дальше. Запищала какая-то слабенькая африканская служба погоды. Наконец он нащупал далекий блюз. Это был Танжер. Там всегда музыка. "Жутко весело живут", – как сказал бы Витя Хват. Ленивая мелодия, и мягкая от низких вздохов контрабасов и нескончаемо долгая в плавном, нежном голосе скрипок, настроила Сашку на лирический лад.

"Занятная девчонка, – думал он,- В огонь, говорит, люблю смотреть. А я: "Это от дикарей!" Надо же такое сморозить!"

В эвакуацию у них была буржуйка. Маленькая, кругленькая. Труба через всю комнату. Из стыков трубы капала густая бурая сажа, и приходилось подвешивать на проволочках консервные банки. Буржуйка быстро наливалась малиновым жаром, но тепла давала мало, вот только если рядом сидеть… Он сидел и смотрел на огонь. Он тоже любил смотреть на огонь. В огне мерещились ему то лес, то пляски, то пожар Москвы и наполеоновские солдаты… Телевизоров не было тогда… Смотришь – и есть вроде не хочется… "Это от дикарей!" Идиот. А на воду как глядела…

В 2.15 он опять обернулся к красной лампочке автоларма. Но все было спокойно в этой темной ночи. Сашка подошел к окну рубки, отвинтил барашки, толкнул стекло. Свежий ветер надул занавеску. В Танжере хрипатая баба запела мужским голосом, и Сашка убрал Танжер.

"Ни одна девчонка ни в Одессе, ни в Батуми, о Керчи и разговору нет, не скажет тебе вот так: я, мол, люблю звезды считать. Ну, хотя бы эта, последняя, Зойка. Ей что ни скажи – все смеется. Смешно, не смешно – все равно смеется. Дура потому что. Через каждое слово: "Не может быть!" Провожал ее после кино, подошли к дому, ну, стоим, а она сразу: "Убери руки". И в мыслях не было… А мать ее уже орет в окно: "Зойка! Зойка!" Словно козе. Повернулся и пошел. Она: "Ты куда?" "Топиться,- говорю,- тошно мне". Анюта вот не скажет: убери руки. Да и не полезешь к такой…"