Андрей Столяров - Вид с холма Страница 10

Никто не потерпел бы и так называемого «дефолта», вторичного ограбления граждан России, зачем-то измышленного автором книги. Это когда в результате крушения спекулятивной пирамиды по государственным обязательствам, все накопления россиян вновь обесценились. Как в это поверить? Неужели автор и в самом деле считает, что такие кульбиты у нас могли бы пройти? Между прочим, когда в Аргентине, тоже осуществлявшей в те годы масштабные экономические преобразования, правительство «реформаторов» попыталось произвести нечто подобное, народ вышел на улицы и через сутки обанкротившиеся политиканы были выметены из всех властных структур. Многие потом попали под суд. Армия и полиция, на которых они рассчитывали, отказались их защищать. Спрашивается, чем россияне хуже?

А смехотворная «газовая война» с Украиной? А военный конфликт в Чечне и ответные кровавые акции чеченских боевиков? А непрерывные трения с Грузией, намеренно провоцирующей напряженность? А оскорбительные для России заявления президента Латвии, после которых любая другая страна разорвала бы дипломатические отношения?

Вот, кстати, пример заведомо неправдоподобной коллизии. Автор, видимо для «оживляжа», описывает колоссальный энергетический сбой в Москве. Происходит авария на одной из крупных подстанций, десятки, возможно, сотни тысяч людей не могут утром попасть на работу. На улицах — громадные пробки. Метро закрыто, поскольку оставшихся энергетических мощностей для него недостаточно. Редкий муниципальный транспорт захлебывается от количества пассажиров… Не будем даже пытаться оценивать вероятность подобного сбоя. Это дело профессионалов. Поверим автору на слово, что такое возможно. Обратим внимание лишь на следующее обстоятельство. РАО ЕЭС (так названа в романе управляющая компания) — это государственное предприятие, контрольный пакет которого принадлежит правительству. И глава компании с характерным именем А. Бучайс, и все менеджеры ее являются, по сути, государственными служащими. И автор хочет нас убедить, что они, получая многотысячные зарплаты в долларовом выражении (а фактически, еще больше, поскольку являются держателями части акций), не в состоянии изыскать деньги, чтобы заменить изношенное оборудование? Как говорил Станиславский, «не верю»! Да любое нормальное государство, заботящееся о своих интересах, тут же уволит подобных менеджеров ко всем чертям, наберет других, причем первоклассных специалистов: желающие на такую зарплату всегда найдутся. И это еще в лучшем случае. В худшем — уголовное дело по статье о нецелевом использовании государственных средств.

Вообще, чем больше обдумываешь роман, тем понятней становится механизм авторских «доворотов». Каждую «нашу» трудность, каждый «наш» кризис, который, быть может с издержками, но был благополучно преодолен, он в своем мире переводит в открытый конфликт, непременно достигающий максимума. Подбрасывает поленья в огонь, раздувает искры до лесного пожара. Метод, конечно, весьма эффектный, но при многократном использовании вызывающий законное недоумение. Нельзя же каждый раз наступать на грабли! Неужели автор считает, что конфликты могут быть разрешены лишь с помощью силы? Неужели он ничего не слышал о компромиссах? Об искусстве переговоров, переводящих конфликт в позитивные координаты? Об улаживании острейших противоречий мирным путем? Наконец, дозволено будет спросить, — об инстинкте самосохранения, присущем как обществу, так и человеку?

Подчеркнем важный момент. Мы вовсе не требуем от автора строгой документальности. Следование непреложным фактам, «имеющим быть», подчинение настоящего прошлому обязательно только для мемуаров. В художественном произведении — свои постулаты, свой универсум, сшивающий реальность и воображение. Автор — это не ученый, устраняющий из рассуждений все личное, автор — это алхимик, создающий нечто из ничего. Индивидуальное видение событий здесь только приветствуется. Это, однако, не означает, что в беллетристике допустим любой произвол. В том-то и дело, что, отказываясь от формальной логики, от евклидовой геометрии, где параллельные линии никогда не пересекаются, автор попадает в пространство логики метафизической, где законы хоть и другие, но все равно существуют. И если нарушать их на каждом шагу, если перекраивать художественное бытие в угоду замыслу, то оно мстит тем, что утрачивает достоверность, превращается в игровую иллюзию, не имеющую никаких сцеплений с реальностью. Так, к сожалению, происходит и в данном случае.

Не удивительно, что этот мир чужд герою. Причем вовсе не потому, что вползает в него зловещая тень, отравляющая существование. Это лишь внешнее проявление невозможности бытия. Подлинная причина лежит несколько глубже. Просто мир, созданный автором, устроен так, что жить в нем нельзя вообще. Он настолько уродлив буквально в каждом своем проявлении, настолько искусственен, нарочит, выморочен, искажен, настолько лишен воздуха бытийного правдоподобия, что любой реалистический персонаж, должен интуитивно или осознанно стремиться из него выбраться. Куда угодно. В любую другую реальность. Пусть многократно хуже, зато обладающую подлинной жизненностью. Только прочь из паноптикума, вращающегося в пустоте. Прочь из танцев, изматывающих вялой бессмысленностью движений. Собственно, так и поступает главный герой.

И вот тут хочется задать «запрещенный вопрос». Что автор хотел сказать данным произведением? Какие он перед нами поставил проблемы? Какие стороны жизни открыл нашему взору? Этот вопрос, разумеется, не возникал бы, если бы перед нами была чисто коммерческая литература. В конце концов, что значит очередной боевик — в потоке тех, что лавиной захлестывают сейчас прилавки? Он просто не стоил бы отдельного разговора. Однако в том-то и суть, что автор явно стремился создать нечто большее. В романе ощущается некая сверхзадача, некий художественный посыл, влекущий нас за пределы текста. Судить о нем следует, исходя из этих координат. Так что же, мы имеем дело с предупреждением? Мы читаем антиутопию, которая, по идее, должна предостеречь нас от кошмаров грядущего? Такая трактовка романа напрашивается сама собой. Собственно, ничего другого в голову не приходит. Но ведь даже в жанре антиутопии есть своя мера: чтобы подобное будущее воспринималось всерьез, нужно, чтобы его кто-то хотел. Более того — чтобы его хотело «молчаливое большинство». Только тогда история медленно, но неуклонно начинает смещаться к соответствующему формату. А кто же, спросим себя, захочет жить в этом мире? Кто захочет жить в страхе и в нищете, в растерянности, не зная, что будет с ним дальше? С одиозным правительством, неумело перекраивающем страну, с коррумпированными чиновниками, не соблюдающими никаких законов, с милицией, немногим отличающейся от своей криминальной изнанки, с недалекой вороватой элитой, пирующей во время чумы? Кто, спрашивается, может этого захотеть?