Георгий Гуревич - Месторождение времени Страница 10

После долгих споров знатоки психологии древних разобрались. Оказывается, убийцы с базы не доверяли друг другу. Опасались, что повар, получив продукты, не отдаст их товарищам, а вместо этого еще в порту обменяет на деньги и деньги положит в карман. Вот почему они записывали каждую банку и записи те, считая очень важными, хранили в стальном ящике с секретным запором. Впрочем, как выяснилось из других бумаг, вся эта писанина не помогала. В том же ящике нашлись папки с делами четырех служащих и одного начальника базы, которые действительно обменивали на деньги и продукты, и одежду. Все эти люди были присуждены, по обычаю того века, не к скуке и безделью, а к сидению в запертой комнате в течение нескольких лет. Только начальник был оправдан, хотя он присвоил себе больше всех. Но его горячо отстаивал опытный знаток судебных правил — адвокат, сумевший доказать, что в бумагах есть какие-то неясности, которые можно истолковать в пользу начальника. И все эти споры с ухищрениями и искажениями истины, зачем-то размноженные в трех экземплярах, хранились под защитой непроницаемой стали.

Но главного не было в этих записях: не разъяснялось, какое же именно преступление готовилось на секретной базе.

Кроме папок хозяйственных, в сейфе хранились еще личные дела. Как оказалось, на военной базе проверяли не только карманы, но и мысли каждого работника. В папках лежали письменные доносы о недозволенных высказываниях, их называли «нелояльными». Нелояльными, например, считались такие слова: «У красных тоже есть голова на плечах». Или: «Красные ученые тоже работают, на удар ответят контрударом». Почему-то, готовя небывало жесткое оружие против коммунистического мира, генералы-убийцы требовали, чтобы их подчиненные считали противника слабым, еле стоящим на ногах, неспособным дать сдачи. Нелояльным считалось также каждое слово против войны и против убийства вообще, а также всякое сомнение в совершенстве капитализма.

Больше всего донесений было в пухлой папке некоего Ричарда Селдома. Этот позволял себе самую неприкрытую нелояльность. И постепенно у археологов сложилось впечатление, что именно Селдом лучше всех знал тайну базы: надо прежде всего найти его и прочесть его личные письма.

Нашли не без труда. Всего в подземелье лежало около ста трупов. Выше говорилось уже, что генетические пароли не значились в документах, имелись только фотографии, но на фото лица были молодые, а в постелях лежали дряхлые старики. Археологам пришлось вспоминать забытые приемы забытой науки криминалистики, которая некогда занималась разоблачением преступников, научилась, в частности, опознавать людей, изменивших свою внешность. Там, где не было фотопортретов, помогали письма. Радиобраслетов тоже не было еще в те времена, да люди и не доверяли эфиру свои личные секреты — предпочитали сообщать друг другу сведения с помощью бумаги. В результате среди белья находились нередко конверты с фамилией адресата, в других лежали начатые послания, иногда с подписью; если же не было подписи, фамилию можно было установить, сличая почерк владельца с почерками на рапортах и доносах. Археологи шли методом исключения: «Этот не Селдом… не Селдом… не Селдом…» Наконец, осталось всего четверо неопознанных. Их ниши подвергли самому тщательному обыску и в одной из них, в матраце, среди смерзшейся ваты, нашли тетрадь, где на первой строчке были слова: «Суд идет.».»

Мы даем рукопись Селдома в пересказе. Современному читателю, незнакомому с забытой терминологией судебных процессов, трудно было бы следить за многословными противоречивыми речами прокурора, судьи, обвиняемого, свидетелей… Упростим рассказ. Итак…

Началось с того, что у Селдома умер отец. Хоронили его в сочельник, накануне главного из английских праздников того времени. День был туманный, сырой и желтый, но даже туман казался радужным из-за множества огней на елках в витринах. И лица прохожих, омытые холодной росой, сияли тоже. Все прижимали свертки к груди, предвкушали обед с традиционной индейкой, радостные крики детей, получивших новые игрушки. В такой день даже соседки-кумушки, любительницы свадеб и похорон, не пошли провожать покойника в церковь. У гроба толпились чужие: служки, могильщики и просто наглые оборванцы» И всем Дик (Ричард) Селдом совал деньги — не потому, что верил в загробную жизнь или в силу милостыни, которая облегчит отцу дорогу на том свете. Просто Дик считал, что так надо, так будет лучше.

А потом он вернулся домой, в комнату, пропахшую лекарствами, гноем и одеколоном, тупо уставился на пустую кровать, где целый год лежало стонущее, мычащее, плохо пахнущее существо, даже по внешности не очень уже похожее на его доброго, умного, тонко-иронического, благородного до безрассудства отца.

Дик был потрясен и подавлен. Они были очень одиноки с отцом в этом чужом Лондоне, где проживало восемь миллионов равнодушных к ним людей. А из-за того, что они были одиноки, Дику никогда не случалось видеть смерть вплотную до двадцать восьмого года своей жизни. И смерть оказалась очень страшной, гораздо страшнее, чем он представлял по книгам и картинам.

У Герберта Уэллса, английского писателя того же века был роман о далеком будущем — не пророческий, а предостерегающий. Там были у него такие «Илойи», милые человечки, нежные и беспечнее. Их откармливали на мясо людоеды — «Морлоки», — жившие в подземельях. Илойи знали об этом, но предпочитали не помнить. У них дурным тоном считалось упоминать о подземных колодцах, где обитала смерть.

(Дорогие Илойи, если вы взялись случайно за эту книгу, кончайте читать, бегите на луг собирать ромашки. Я писал для тех, кто не побрезгует лезть за истиной в черный колодец, кто понимает, что нельзя лечить с завязанными глазами и смерть не победишь, если не посмотреть ей в лицо.)

Отец Дика тоже предпочитал облагораживать, хотя он сам был врач, лечил больных людей. Но он говорил, что в жизни и так слишком много гнойников, чтобы думать о них еще за дверьми кабинета. Он любил изящные костюмы, симфонические концерты, беседы о науке, красивые поступки. И сам совершил один раз в жизни поступок, благородный до безрассудства, — женился на матери Дика.

Мать Дика была просто очаровательна — мила, изящна, добра, жизнерадостна, всем довольна и нетребовательна, умела готовить превкусные обеды и утешать в горе. Один недостаток был у нее — бабушка с черной кожей. Мэри Селдом была «колоред» — цветная; не было тогда преступления позорнее в Южной Африке, где она жила.

Когда Джозеф Селдом женился, друзья сказали: «Идиот». Хуже было, что пациенты оставили его, заявили, что они брезгливы. Доктору пришлось покинуть центр города и переехать в кварталы для цветных. Пришлось покинуть больницу. Владелец ее, лучший друг, сказал со сконфуженно-заискивающей улыбкой: «Джо, ты меня знаешь, я человек без предрассудков, я бы всей душой, но я завишу от пациентов…»