Георгий Гуревич - Приглашение в зенит (авторский сборник) Страница 108

— Но это же псевдоскорость, Гэй. На самом деле я не вылезал из бака.

— А как ты полагаешь, какова подлинная скорость мысли?

— Не знаю, надо бы посмотреть “Справочник психолога”. Вероятно, не так велика. Когда думаешь, часы проходят незаметно.

А ведь это все в мозгу происходит, внутри черепа, в тысяче с чем‑то кубических сантиметров.

И добавил с тяжким вздохом (в наушниках я услышал этот вздох):

— Завидую я тебе, Гэй. Завидую твоей непробиваемой наивности, твоему непреходящему умению жить мыльными пузырями. И не замечать, что они лопаются тут же, все твои мыльные пузыри.

“А я не завидую тебе, — подумал я про себя. — Не завидую, дорогое мое, нормальное и трезвое бывшее зеркало. Какую судьбу избрал ты себе, Пэй? Четыре года сидеть в баке, считая себя безнадежно проигравшим и гордясь трезвостью. Сидеть, ничего не ожидая, ни на что не надеясь, чтобы через четыре года выйти со склоненной шеей на плаху. Тоска! Предпочитаю мыльные пузыри”.

Итак, Рэй уловил мысленный зов Джэтты на космическом расстоянии в 40 световых суток. И уловил (вот что самое важное!) раньше, чем мы узнали об этом по радио. Биоинформация шла быстрее радиоинформации. На сколько? Сейчас нелегко выяснить, в корабельный журнал я не записал про сон Рэя. Но на глазок это было дней за десять до прибытия послания от разгневанного папаши Джэя.

Получается раза в полтора быстрее. Не на пятьдесят семь ли процентов? Тогда фазовая скорость играет тут роль.

В полтора раза быстрее света. Достаточно.

Не знаю, как вел бы я исследования, будь я дома, на родной планете. Вероятно, занялся бы изучением вакуума, опытами по уничтожению вакуума, свойствами безвакуумности. Но здесь отсутствие лаборатории, и перегрузка, и бак толкали меня к мыслепередаче, только к ней. Генератор же мыслей у меня был при себе, в черепной коробке, и была неограниченная возможность проводить опыты с ним.

Первый вопрос: может ли излучать образы мой собственный генератор, мой лично? Как известно, далеко не у всех йийитов способности к телепатии.

Попробуем.

В соседнем баке дремлет мой несочувствующий друг, обладатель внутричерепного приемника. И хорошо, что дремлет. Мозг, освобожденный от собственных мыслей, чувствительнее к чужим. Большинство телепатических откровений принимается в гипнозе, во сне, в бездумном полусне. А ну‑ка, Пэй, принимай текст!

Передаю такую картину: на обрыве над озером мы сидим втроем: Гэтта, Пэй и я. Себя стараюсь показать со стороны, в профиль, как бы глазами Пэя. Вот такой сидит, длинноносый, с покатым лбом, и вихры на мокром лбу. День жаркий и томный, лесные полянки в пестрых пятнах от бликов и листьев, а вода вся в блестках толченого солнца. И у Гэтты блестки в глазах. Ей весело, у нее припадок развеселой нежности. Вдруг она начинает целовать меня, щедро, быстро, жадно, словно клюет лицо.

“Гэтта, что с тобою, мы же не одни!”

“А мне наплевать, пусть смотрит, как я люблю тебя, пусть знает, что одного тебя люблю. И не стыжусь, я по–настоящему люблю”.

И целует, целует жадно, приговаривая: “Этому глазу еще не досталось… и носу обидно, и верхней губе, и нижней тоже…”

Дошло! Дошло, честное слово! Пэй сопит, скрежещет зубами. Даже привстал в своем баке, зло таращит глаза.

— Что с тобой, старик? Приснилось что‑нибудь?

— Нет… так… ничего особенного!

Жду, чтобы Пэй задремал. Изобретаю следующий сценарий.

Вот сидим мы оба в баках, Гэй в профиль, длинный нос торчит между выпуклых очков. Вдруг он поворачивает голову к двери. Гэтта выходит из коридора. Вся мокрая, раствор стекает с нее, мокрые следы на полу.

“Гэтта, что с тобой? Кто тебя разбудил?”

“Никто, я сама. Тоскливо очень. На самом деле мы не спим, все понимаем”.

“Твой муж в соседнем баке, Гэтта. Растолкать его?”

“Нет, к тебе хочу, Гэй. Я не люблю мужа. Он скучный”.

Сработало, Пэй опять сопит и стонет.

Для чего я мучил несчастного Пэя? Не из мести. Мне нужно было установить наилучшие, оптимальные условия мыслепередачи. В дальнейшем, уже с согласия Пэя и при его участии, я разнообразил опыт, внушая соседу нейтральные образы: кресты, треугольники, зигзаги и прочее. В общем, биопередача получалась, и очень яркая. Ничего такого в прошлом у нас не бывало. Возможно, благоприятствовали особые условия субсветового полета с утроенной массой и перенапряженным вакуумом в ракете и вокруг нее. Еще я замечал, что металл помогает информации, в особенности тяжелый — свинец, висмут, золото, ртуть. Когда я прислонялся головой к свинцовым стойкам бака, образы становились явственнее. Перегородки же, в особенности деревянные, и всякие сетки экранировали психические волны, отводили их в стороны; кресты и треугольники расплывались, очертания их становились размытыми. Еще замечали мы, что увиденное глазами передается легче, чем воображаемое. Если я смотрю на рисунок, Пэй принимает отчетливее. И вот что я сделал: я подобрал копии фотографий, снятых Тэем в пещере, увеличил их, вмонтировал свой собственный портрет. Смотрел и воображал: вот стою там, среди скал, поросших мхом, разглядываю друзы кристаллов на своде, возможно, что кристаллы эти и есть мыслеприемники. Это я стою, задрав голову, я, Гэй, стою в мокром трико и лупоглазых очках, я очень хочу стоять там. Принимайте меня, феи. Пусть будет живой Гэй в вашей пещере!

Кто знает, на каком расстоянии действует мыслеприемник фей? Уж наверное, он не слабее, чем в голове Рэя.

Попытка — не пытка. Я ничем не рискую. Да и нет другого выхода.

Не удалось сегодня — через месяц попробую еще раз.

Та же проекция на экране. Скалы, поросшие мхом, друзы кристаллов на своде, весь свод — сплошная люстра в переливах, в сверкании подвесков. Небывалые, неестественные, Тэем придуманные кусты в форме скрипок, лир и винтов. Ручеек меж камней, и у ручья я сам — в черном трико, в лупоглазой маске…

Не вышло? Тогда еще раз, через месяц: крутые скалы, поросшие мхом… друзы… свод–люстра… скрипки, лиры и винты. Я в лупоглазой маске.

А через месяц опять: мох. Друзы. Люстра. Скрипка. Маска.

И Пэя я уговаривал пробовать. Но он не верил в успех. Потаращится минуту и рукой махнет: “Все равно не выйдет”.

Но мы же ничем не рискуем. Терять нам нечего.

Повторяю через месяц: мох, люстра, скрипка…

И опять. И опять.

И вдруг, не помню уж в какой раз, в десятый или двадцатый, образ не исчез, закрепился в воображении. Остались покатые скалы с пушистыми пятнами мха и плоскими лишайниками, геометрические букеты кристаллов, прозрачный ручей, бегущий по цветным камешкам. Неужели я навообразил столько разных оттенков и форм?

А обрамление, наоборот, растворилось, ушел куда‑то проекционный экран в матово–чугунной раме, зеленоватая стенка бака, соседний бак…