Орсон Кард - Ксеноцид Страница 11

— Отец! Забери меня отсюда! Я не хочу говорить с богами!

Он не пришел. Она заплакала.

Вся беда заключалась в том, что и слезы не помогли. Чем больше она плакала, тем грязнее в своих глазах становилась. Отчаянное желание вымыться пересилило даже рыдания. Поэтому, вся в слезах, катящихся по лицу, она начала искать способ избавиться от жира. Она еще раз попробовала шелк халата, но бросила это занятие и начала вытирать руки о стены, постепенно передвигаясь по периметру комнаты. Цин-чжао с такой силой терла ладонями о дерево, что они нагрелись, и теперь уже жидкий жир потек по ее запястьям. Она снова и снова кидалась к стенам — до тех пор, пока руки не покраснели, пока заживающие царапины на ладонях снова не открылись и не начали кровоточить, разодранные о невидимые щепки деревянных стен.

Когда ладони и пальцы разболелись до такой степени, что она уже перестала их ощущать, девочка вытерла руками лицо, бороздя щеки ногтями в попытке соскрести скользкую массу. Но затем руки снова ощутили на себе жир, и она вернулась к стенам.

Наконец, окончательно выбившись из сил, Цин-чжао упала на пол и зарыдала. Руки безумно болели, и она не могла сделать ничего, что помогло бы ей очиститься. Она зажмурилась. Слезы текли по щекам. Она терла глаза, лоб и чувствовала, насколько жирной делают слезы ее кожу, какая она вся грязная. Она понимала, что это может означать только одно: боги судили ее и сочли нечистой. Ей не стоило больше жить. Раз нельзя очиститься, она должна вычеркнуть себя из жизни. И только этим они удовольствуются. Сразу наступит успокоение. Все, что от нее теперь требовалось, — найти какой-нибудь способ умереть. Перестать дышать. Отец будет жалеть, что не пришел, когда она звала его, но она ничем помочь ему не сможет. Теперь она во власти богов, и они сочли ее недостойной находиться среди живых мира сего. Да и вообще, какое право она имеет дышать, когда врата материнских уст сомкнулись и никогда больше не пропустят в себя даже частичку воздуха?

Сначала девочка решила воспользоваться платьем: засунуть его поглубже в горло, чтобы невозможно было дышать, или обмотать вокруг шеи и задушить себя. Но халат весь был покрыт жиром, его даже в руки противно брать. Придется попробовать что-нибудь другое.

Цин-чжао подошла к стене, прижалась к ней. Сплошное дерево. Она немного отклонилась и с силой ударилась головой о стену. От удара боль ярким светом вспыхнула в голове. Оглушенная, Цин-чжао бессильно сползла на пол. Голова раскалывалась от боли. Комната медленно вращалась. На какую-то секунду она даже забыла о жире на руках.

Но облегчению суждено было продлиться недолго. Она различила на стене чуть темноватое пятнышко, там, где жир с ее лба пропитал сияющую отполированную поверхность. Боги снова заговорили внутри, настаивая, что она так же грязна, как и прежде. Легкая боль — недостаточная плата за ее абсолютную никчемность.

Цин-чжао опять ударилась головой о стену. Но на этот раз прежней боли не испытала. Еще и еще — и только тогда она поняла, что против воли ее тело уворачивается от удара, отказываясь причинять боль самому себе. Это помогло ей понять, почему боги сочли ее настолько бесполезной: она слишком слаба, чтобы заставить тело повиноваться. Что ж, она не так беспомощна, как кажется. Она подчинит себе тело обманом.

Она выбрала самую высокую из статуй, возвышающуюся метра на три над полом, не меньше. Это было бронзовое изображение человека в прыжке, над головой он заносил меч. Выступов и острых углов ей хватит, чтобы вскарабкаться наверх. Руки то и дело соскальзывали, но она упорно лезла вверх, пока не очутилась на плечах статуи; одной рукой она уцепилась за бронзовую голову, другой обхватила меч.

Когда девочка прикоснулась к клинку, в уме мелькнула мысль: а не перерезать ли себе горло, ведь тогда она уже не сможет дышать, верно? Но лезвие оказалось простой имитацией. Оно тупое, и ей никак не удавалось пристроиться к нему под правильным углом. Поэтому она вернулась к первоначальному плану.

Она несколько раз глубоко вздохнула, сцепила руки за спиной и кинулась вниз. Она приземлится прямо на голову, и со страданиями будет покончено.

Пол с ужасающей скоростью ринулся на нее, и тут она все-таки утратила контроль над собой. Цин-чжао закричала, почувствовала, как руки за спиной расцепились и метнулись вперед, чтобы смягчить удар. Но поздно, подумала она с мрачным удовлетворением. Ее голова ударилась об пол, и на нее обрушилась стена мрака.

Цин-чжао очнулась от тупой боли в руке. Она попробовала повернуть голову, и шею свело болезненной судорогой. Но она жива. Когда она наконец совладала с болью и открыла глаза, то увидела, что в комнате уже сгустились сумерки. Наступила ночь? Сколько времени она находилась без сознания? Левая рука, та, что так болела, не двигалась, на локте красовался уродливый лиловый синяк. Цин-чжао даже подумала, что, наверное, сломала ее, когда падала.

Потом она увидела, что руки по-прежнему покрыты слоем жира, и сразу ощутила себя невыносимо грязной: божий приговор ей. Не следовало пытаться покончить с собой. Боги не позволят ей так легко избегнуть кары.

«Что же мне делать? Как очиститься перед вами, о боги? Ли Цин-чжао, моя духовная праматерь, научи, как заслужить милостивое отношение богов!»

Сразу на ум пришло одно из стихотворений Ли Цин-чжао, посвященных любви, — «Расставание». Этой песне ее научил отец, когда ей было всего три годика, незадолго до того, как он и мать сообщили ей, что мама скоро умрет. Оно в точности подходило и к настоящей ситуации: разве боги не лишили ее своего расположения? Разве ей не нужно примириться с ними, чтобы они приняли ее как воистину разговаривающую с богами?

Кто-то послалслова любвивереницей вернувшихся птиц.И луна наполняетмой западный чертог…Лепестки танцуютнад струящимся потоком,и снова думаю я о тебе,о нас двоих,проживающих печальпорознь…Боль, что нельзя удалить…Но когда мой взгляд опускается вниз,мое сердце устремляется ввысь[5].

Луна, наполняющая светом западные покои, поведала ей, что на самом деле по богу, а не по обычному любимому томится девушка в стихотворении: обращение к Западу всегда означает ссылку на богов. Ли Цин-чжао ответила на молитву малышки Хань Цин-чжао и послала этот стих, чтобы показать ей, как исцелить ту боль, что нельзя удалить, — бренную грязь ее плоти.

«Но причем здесь „слова любви“? — задумалась Цин-чжао. — И „вереница вернувшихся птиц“ — ведь в этой комнате нет никаких птиц? „Лепестки, танцующие над струящимся потоком“ — ни лепестков, ни потока здесь нет».

«Но когда мой взгляд опускается вниз, мое сердце устремляется ввысь». Вот где разгадка, вот ответ на ее вопрос, поняла она. Потихоньку, осторожно Цин-чжао перекатилась на живот. Но стоило ей попробовать облокотиться на левую руку, как какая-то косточка внутри громко хрустнула, и она снова чуть не лишилась сознания от невыносимой, ужасной боли. Наконец, опираясь на правую руку, она встала на колени, голова ее оставалась низко склоненной. Опущенные к полу глаза. Стих обещал, что так ее сердце найдет путь ввысь.

Ничего не изменилось — та же грязь, та же боль. Взгляду открывались лишь голые, полированные доски пола, жилки древесины, извиваясь и изгибаясь во все стороны, появлялись из-под ее колен и убегали прочь, в противоположный угол комнаты.

Вереницы. Вереницы древесных жилок, вереницы птиц. Кроме того, они точь-в-точь похожи на струящийся поток. Она должна следовать за этими вереницами подобно птице, должна танцевать над извилистыми ручейками подобно лепестку. Вот что значило обещание: когда взгляд опустился вниз, ее сердце устремилось ввысь.

Цин-чжао остановилась на одной определенной жилке, темной линии, подобно реке разделяющей более светлое дерево вокруг, и сразу поняла, что это и есть тот самый «поток», за которым надо следовать. Она не посмела прикоснуться к нему пальцем — грязным, недостойным пальцем. Следовать за течением надо легко, так, как птица касается воздуха, а лепесток — воды. Только глазами она могла следить за жилкой.

И она последовала за ней, очень осторожно доведя ее до стены. Пару раз Цин-чжао двигалась слишком быстро и вдруг теряла жилку среди других переплетений, но спустя некоторое время вновь находила ее — или ей только казалось? — и наконец добралась до стены. Справилась ли она со своей задачей? Довольны ли боги?

Почти. Она очень близка к решению, но Цин-чжао сомневалась в том, что, когда глаза в первый раз потеряли жилку, потом правильно отыскали ее. Лепестки не прыгают из ручья в ручей. Надо проследить одну — и только одну — жилку до самого конца. На этот раз она пошла от стены и совсем склонилась к полу, чтобы взгляд не отвлекали движения правой руки. Дюйм за дюймом продвигалась она вперед, не позволяя себе даже такой роскоши, как мигнуть, глаза горели и слезились. Она понимала, что если потеряет жилку, то ей придется возвращаться и начинать все заново. Либо она исполнит все идеально, либо испытание лишится силы и не очистит ее.