Генри Олди - Механизм Времени Страница 11

«Мне бы родиться на триста лет раньше! Вы еще не изобрели Механизм Времени, Эрстед?»

Грузные шторы, картины на стенах – верины и малые голландцы. Толстяк-буфет, кавалеры-стулья с гнутыми ножками. Свечи в начищенных до блеска канделябрах – эти, казалось, были готовы от усердия самовозгореться. Хозяин, ходят слухи, намерен провести какой-то Gaz de houille? Оно, которое из гнилых опилок, намеревается светить? В нашем доме?!

Нет-нет, мы незаменимые, мы и в ясный полдень...

Зала встречала гостей. Но, странное дело – видавшие виды канделябры потускнели, свечи втянули фитильки. Буфет – и тот затоптался на месте. Родись Великий Зануда сказочником...

– Нет-нет, братец Ханс. Лекаря не надо, знаю я датских лекарей. Гипс наложили удачно, рана чистая. Как в 1810-м, когда со шведами возле Христиании сцепились. Помнишь?

– Я-то помню, братец Андерс. Сколько ты с той пулей провалялся, а? Чуть руку не отрезали. Если бы не доктор Баггесен... Сейчас же пошлю за ним. Это тебе не шутки!

Гере Торвен слушал братьев вполуха. За полковника он не волновался. Пуля? – не впервой. Главное, добрался до Копенгагена, сумел. В этом есть заслуга и академика. На монгольфьере из Парижа не долететь. И на обычном «водородном» шарльере – тоже. Далеко! А если наполнить шар светильным газом, тем самым Gaz de houille, оболочку пропитать кое-чем интересным...

И ветру спасибо – зюйд-ост-осту.

– Никого не зови, Ханс. Обойдемся. И так нашумели при посадке. Корзиной – в окна бургомистра, представляешь? Статую обвалили, на куполе. Не помогают рули – думать надо, соображать...

– Рули – полдела. Движитель, Андерс, движитель! Без него воздухоплавание – детская игрушка. Пар не годится, пробовали. Ракеты? Опасно. Электричество? Хорошо бы, но как? Может, в Китае что-то придумали? Мудрость древних? Говорят, какой-то Ли Цзе в Небесный Чертог летал! Интересно, на чем? Тринадцатого Дракона мы и сами выращиваем, этим нас не удивишь...

Глядя на братьев – веселых, раскрасневшихся, – Торвен понял, насколько, а главное в чем изменился младший. В молодости оба смотрелись близнецами. Год разницы – пустяк. Круглолицые, востроносые, улыбчивые, с буйными, по тогдашней «романтической» моде, черными шевелюрами. В университете их, случалось, путали.

Поговаривали, что математику за младшего сдавал Ханс Христиан. Филологию же за обоих учил Андерс Сандэ.

Годы шли. Эрстед-старший, не споря с Природой, взрослел, мужал и начал стареть – медленно, с величавым достоинством, сохраняя румянец и острый взгляд. Кудри превратились в гладко зачесанные пряди, кожу рассекли морщины. В августе гере академику исполнится пятьдесят пять. Не возраст, конечно, при отменном здоровье и непробиваемом оптимизме. Но пятьдесят пять – не двадцать.

И тридцать семь – не двадцать! Торвен провел ладонью по обозначившейся лысине. Да...

С Эрстедом-младшим ему довелось близко познакомиться лишь в 1810-м. До этого виделись, но мельком – Андерс забегал к старшему брату. Все изменилось, когда враг перешел границы и король воззвал к своим верным датчанам. Начинающий юрист (экзамен на доктора юриспруденции маячил впереди) и четырнадцатилетний сирота встретились в казармах на острове Борнхольм. Учиться было некогда – ни «прусскому» шагу, ни стрельбе плутонгами, ни уставным красотам.

Месяц – и Черный полк принял крещение огнем.

Юнкер Торвен хорошо запомнил капитана Эрстеда – такого, каким он шел в первый бой. Скулы грубой, небрежной лепки, острый подбородок. Бледная, словно ледяная, кожа, тонкие губы плотно сжаты... Эрстед-младший утратил сходство с братом. Под шведскими пулями родился кто-то другой, чужой и непохожий.

Память лгала – или шутила. С Мнемозины станется. Сходство вернулось – когда в 1814-м полковник Эрстед обнимался с профессором Эрстедом, их вновь принимали за близнецов. Но Ханс Христиан отдал времени неизбежную дань, Андерс же... Он менялся, но – не старел. Сегодня, в теплый летний день Anno Domini 1832, бывший юнкер готов был поклясться, что вновь видит своего капитана, ведущего роту в бой.

Гере Торвен покосился на Ханса Длинный Нос. Поэт скромно пристроился у окна. Хорошо, что патрон-академик не изобрел «механизм» для чтения мыслей. Что бы подумал Длинный Нос о нем, о Зануде-из-Зануд? Счел бы фантазером?.. прости господи, «романтиком»?

Коллегой по цеху?

Торбен Йене Торвен мужественно пережил девятый вал стыда. Но отчего все притихли? Свечки-канделябры, перепуганный буфет – спишем на буйство фантазии. А рука? Почему она тянется к пистолету? Пистолет – в ящике стола, но пальцы липнут к нужному карману. Часто они ошибались?

Шутки кончились – в залу вошел первый гость. Черные «совиные» окуляры, восковая бледность щек. Молчаливая неприветливость – ладно, стерпим. Массивная трость в руках – посочувствуем и поймем. Но все вместе, если сложить и взвесить...

– Князь Волмонтович, господа. Мой ангел-хранитель, хорошо знакомый вам...

Вольнодумцу и деисту Торвену при встрече с князем всегда хотелось перекреститься. А сейчас – в особенности. Если и походил на кого-нибудь «ангел-хранитель», то на сбежавший из парижской витрины манекен. Натерли деревяшку воском и посыпали чудо-порошком. Только действие порошка вот-вот кончится.

– ...большой поклонник гере Андерсена.

Поэт с шумом сглотнул, попятился и ткнулся худыми лопатками в стену. Вероятно, сие означало: «Очень рад!» Перед отъездом из Дании князь одолжил у кумира новые рукописи – сделать копии и переплести. Судя по всему, Длинный Нос пуще смерти боялся, что «пан манекен» захочет сейчас поделиться впечатлениями.

Волмонтович по-военному щелкнул каблуками. Стекла окуляров подернулись дымкой. Князь вздрогнул – и застыл возле двери, словно в родную витрину попал. Лишь трость еле заметно скользнула по гладкому паркету.

Вспомнилось: мокрая зима 1814-го, разоренный, безлюдный Шлезвиг. Пушки вязнут в грязи по ступицу. Русские – слева, пруссаки – справа. «Санитары, быстр-р-р-ро! Раненого в тыл!..»

Вне сомнений, Волмонтович был ранен. Так держатся те, кто истекает кровью. Ты – не человек, ты – пробитый кувшин с дырой, наскоро заклеенной куском смолы. Не взболтнуть, не вздохнуть, не шевельнуться...

Непорядок в частях, полковник!

– Прошу, прошу... Смелее!

Кого это тут просить приходится? Манекен-Волмонтович – primo, теперь, стало быть, secundo.

Secundo пожаловало в халате. Многое видела парадная зала, разучилась удивляться. Но в этот миг треснуло Мироздание. Провалился в бездну паркет, картины выпали из рам, дымом изошли стены... Армагеддон! Одна свеча не выдержала, вспыхнула ярким пламенем.

Халат в зале? – гори все огнем!

Гере Торвен поступил по примеру древних стоиков. Не спорь с судьбой, полюби ее. Ехидная память подсказала: «Супруге должно встречать супруга в халате, предпочтительно розовом...» Адольф фон Книгге, «Об обращении с людьми» – читывали, знаем. Халат, правда, розовым не был. Ярко-красный шелк, в драконах и цаплях. К халату прилагалась меховая шапка, похожая на виденные в России ushanken, но треугольная. Лицо под мехом, от бровей до подбородка, смотрелось экзотично.

– Моя новая спутница, прошу любить и жаловать. Фрекен Пин-эр из города Пекина.

Мироздание устояло. Излишне впечатлительная свеча устыдилась и погасла. Зала с облегчением перевела дух. Люди же сделали вид, что все в порядке. Гере академик вежливо поклонился. Зануда последовал его примеру.

– Гере Андерсен! Не смущайте гостью, поздоровайтесь!

Ханс Длинный Нос издал клокочущий звук, стараясь отлипнуть от стены. Получилось лишь с третьей попытки. Решив, что терять нечего, он отправился знакомиться. Краешком сознания Торвен отметил, что в свое время лично учил дичка-провинциала, как надлежит подходить к дамам. Голову склонить, лишних слов не говорить, поданную ручку лобызать с чувством, но не чрезмерным.

Нескладной метр дошагал до гостьи. Голову склонил. Лишних слов не произнес. Без спросу, торопливо, как раскаленную кочергу, ухватил изящную ручку. Неудачно изломил девичье запястье...

– Ханс!!!

Закричали втроем: оба Эрстеда и Зануда. Дремавшая Интуиция, она же Скверное Предчувствие, проснулась у всех одновременно.

– А-а-а-а-а-а-ай!!!

Поздно. Длинный Нос уже летел – через всю залу, носом-клювом вперед, распялив руки-крылья и открыв в изумлении рот. Лечу это я, братцы, лечу...

– Ой-й-й-й!..

Паркет был отменно скользким. Стена – кирпичной. Шпалеры – не слишком плотными. Ах, мой милый Андерсен, Андерсен, Андерсен!..

Alles ist hin!

Фрекен Пин-эр из Пекина опустила убийственные лапки. Церемонно поклонилась – трижды. И деликатно изобразила жестами: дескать, не надо ей ничего целовать. Может неверно истолковать порыв.

– О господи! Ханс!..

Эрстед-младший стоял возле поэта, распластанного у стены.

– Чуть закрою глазки – света сколько, света, и гурьбой слетают ангелы ко мне! – деревянным голосом продекламировал князь Волмонтович, большой поклонник творчества гере Андерсена.