Андрей Марченко - Империум. Антология к 400-летию Дома Романовых Страница 11

Ваньке Каину то как раз было ведомо. Сложенные Вийоном баллады повторял Ванька нараспев, подобно тому, как богомольцы молитву читают.

Глухой меня услышит и поймет.Я знаю, что полыни горше мед.Но как понять, где правда, где причуда?А сколько истин? Потерял им счет.Я всеми принят, изгнан отовсюду.Не знаю, что длиннее – час иль год,Ручей иль море переходят вброд?Из рая я уйду, в аду побуду.Отчаянье мне веру придает.Я всеми принят, изгнан отовсюду.

– Я всеми принят, изгнан отовсюду, – сказал Каин, явившись в Сенат. – Помощи и защиты прошу. Пишут на меня злые люди письма бранные, оклеветать и опозорить хотят. Потому как знают, что под корень их изведу и спуску никакого не дам.

Месяца не прошло, как указ из Сената в сыскной приказ пришел. «Ежели кто из содержащихся колодников или впредь пойманных злодеев будет на Каинова что показывать, того не принимать и им, Каиновым, по тому не следовать. Ежели в Москве случай допустит ему, Каинову, помянутых злодеев ловить и в той их поимке будет требовать от кого вспоможения, то в таком случае всякого чина и достоинства людям, яко верноподданным ее императорского величества, в поимке тех злодеев чинить всякое вспоможение».

Великую силу указом этим набрал Ванька Каин, никакой управы на него не стало. Любого Ванька продаст и купит, а надо будет – по новой продаст.

– Кто на Москве наибольший командир? – люди спрашивали.

– Известно кто, – другие люди отвечали, знающие. – Выше Каина командиров на Москве нет.

Долго в России запрягают, да быстро ездят. Добралась и до Петербурга слава о делах Каиновых, до самой государыни-матушки Елизаветы Петровны. Две сотни доносов и челобитных в Тайной канцелярии десять лет томились, пока на свет божий выбрались. И приехал в Москву с указом генерал-полицмейстер Татищев Алексей Данилович, человек страшный, в покои императрицы запросто вхожий, а главное – мзду не берущий, честный.

Взяли Ваньку Каина в кабаке, где он с полюбовницей гулял, и пытать стали с пристрастием. Неделю Ванька рот на замке держал, но не выстоял, запел и знакомцев своих одного за другим сдавать стал. И прокурора сенатского Щербинина сдал, мздоимца, и графа Шереметева, разбойника, и советника Воейкова, на все руки мастера. А людей попроще полторы сотни назвал. И судей, писарей, секретарей сыскных, и дружков своих лихих, и учителя Камчатку в воровской реестр занес.

Трое суток Алексей Данилович Татищев признания Ванькины читал, коим несть числа было. А как прочитал, в гневе едва не велел Каина запороть, но одумался и отписал в Петербург, императрице. Для изучения дел Каиновых потребовал особую комиссию учредить.

Четыре года комиссия та сыск чинила. Четыре года Ванька в каменном мешке просидел, а плетей, батогов и кнута столько отведал, что на десятерых хватит. В темнице и песню сложил, самую свою знаменитую, которую люди потом по всей России пели, и в городах, и в деревнях, и в острогах.

Не шуми, мати, зеленая дубравушка,Не мешай мне, добру молодцу, думу думати!Что заутра мне, доброму молодцу, в допрос идти,Перед грозного судью – самого царя.Еще станет государь – царь меня спрашивать:– Ты скажи, скажи, детинушка, крестьянский сын,Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал,Еще много ли с тобой было товарищей?– Я скажу тебе, надежа, православный царь,Всю правду скажу тебе, всю истину,Что товарищей со мной было четверо:Еще первый мой товарищ – то темная ночь,А другой-то мой товарищ – был булатный нож,А как третий товарищ – то мой тугий лукА четвертый мой товарищ – то мой добрый конь,Что рассыльщики мои-то калены стрелы.Что возговорит надежа, православный царь:– Исполать тебе, детинушка, крестьянский сын!Что умел ты воровать, умел ответ держать,Я за то тебя, детинушка, пожалую —Середи поля хоромами высокими,Что двумя ли столбами с перекладиною.

К смертной казни суд приговорил Каина. К колесованию с последующим отсечением головы. Ванька, как приговор услыхал, смеялся. А с дружком своим Шинкаркой, которого заодно с ним к колесованию приговорили, об заклад бился, что не бывать тому.

Заклад тот Ванька выиграл. По представлению юстиц-коллегии Сенат приговор смягчил. Выжгли Каину на лбу слово «ВОР», ноздри вырвали да на каторжные работы в Рогервик навек сослали. Только век тот коротким вышел. Пропал однажды ночью с каторги Ванька Каин, сбил кандалы и ушел невесть куда. С тех пор не видали его нигде.

Июльским вечером, когда городок Спас-Клепики, что в Рязанской области, изнывал от жары, а лошади осатанело гоняли хвостами мух, забрел в кабак «Семь тополей» нездешний старик. Страшный был старик и уродливый, с ноздрями драными и грязной повязкой поперек лба. Половой хотел было его шугануть, но в глаза глянул, заробел и отступил в сторону. Что-то нехорошее в глазах стариковских было, черное что-то плескалось.

– Водки, – просипел старик, усаживаясь за стол.

Подпер подбородок дряблой венозной рукой и уставился на кудрявого светло-русого паренька с бумагой в руке. Был паренек изрядно нетрезв и на ногах едва держался.

– Поэт, – объяснил прилизанный официант, поставив перед стариком запотевшую стопку с прозрачной жидкостью. – Стихи читать будет.

Старик кивнул и стал подносить стопку ко рту. Но не донес, потому что нетрезвый паренек читать начал.

Бывало, пятерых сшибалЯ с ног своей дубиной,Теперь же хил и стар я сталИ плачуся судьбиной.

С полчаса старик, позабыв о родимой в стопке, слушал. Потом поманил паренька к себе. Сунул руку в карман видавшего виды латаного пиджака, долго шарил там и вытащил медный значок затейливой формы.

– Знаешь, что это? – спросил старик.

И, не дождавшись ответа, просипел:

– Это лира, но не простая – кабацкая, она на свете одна такая. Заберешь ее у меня?

– Зачем? – изумился паренек.

Старик хмыкнул.

– Жить вечно будешь. Если руки на себя не наложишь, сколько захочешь проживешь, без счёта. Любые дела делай, с тебя всё будет как с гуся вода. Воруй, режь, казни – всё нипочем.

Паренек расхохотался.

– Резать и казнить мне только не доставало, – отсмеявшись, сказал он. – Чудак ты, старик. Ступай отсюда.