Филип Дик - Игроки с Титана (сборник) Страница 11

– Надо отдать немцам должное: монополия – не такая уж плохая штука. – Старший водитель положил коробочку перед своим спутником, и тот локтем придвинул ее к Джулиане.

– У вас есть машина? – спросил Джо, прихлебывая кофе.

Из кухни появился Чарли с полной тарелкой.

– Вы меня не подвезете? – Джулиану сверлили темные глаза Джо, и ей стало не по себе. – В мотель или еще куда. Лишь бы переночевать. Подбросите?

– Да, – ответила она. – У меня есть машина. Старый «Студебеккер».

Переведя взгляд с Джулианы на молодого водителя, повар молча поставил перед ней тарелку.

– Achtung, meine Damen und Herren,[34] – произнес динамик в конце прохода.

Мистер Бэйнс вздрогнул и открыл глаза. Справа в иллюминаторе, далеко внизу, плыла зелено-коричневая земля и морская синь. Тихий океан. Он понял, что ракета заходит на посадку. По-немецки, затем по-японски и наконец по-английски громкоговоритель попросил пассажиров не курить и не отстегиваться от кресел. До посадки осталось восемь минут, сообщил он.

Корабль накренился и затрясся – с ревом включились тормозные двигатели. Многие пассажиры испуганно заахали. Бэйнс улыбнулся, вызвав ответную улыбку молодого человека с коротко стриженными светлыми волосами, сидевшего через проход.

– Sie fürchten dass…[35] – заговорил молодой человек, но Бэйнс перебил его по-английски:

– Простите, я не говорю по-немецки. – Поймав вопросительный взгляд попутчика, он повторил то же самое по-немецки.

– Вы не немец? – с сильным акцентом спросил по-английски удивленный блондин.

– Швед, – ответил Бэйнс.

– Но ведь вы сели в Темпельхофе.[36]

– Да, я был в Германии по делам. Такой уж бизнес – приходится кочевать по разным странам.

В глазах немца мелькнуло недоверие: как человек, занимающийся международным бизнесом, летающий новейшими ракетами «Люфтганзы», может не знать немецкого?

– А чем вы занимаетесь, мистер Бэйнс? – поинтересовался он.

– Пластмассы. Полиэстеры. Искусственные смолы. Заменители обычного промышленного сырья, а не потребительские товары, понимаете?

– В Швеции делают пластмассы? – явно не поверил немец.

– Да, и превосходные. Если дадите адрес, я с удовольствием вышлю проспект нашей фирмы. – Мистер Бэйнс извлек авторучку и блокнот.

– Ну что вы! Не стоит раздаривать проспекты кому ни попадя. Я не коммерсант, а художник, Алекс Лотце. Не доводилось видеть мои картины? Они выставлялись на Континенте.

– К сожалению, я равнодушен к современной живописи, – сказал Бэйнс. – Мне нравятся довоенные кубисты и абстракционисты. Люблю, когда картина несет глубокий смысл, а не просто представляет идеал.

– Но ведь это и есть сверхзадача искусства, – возразил Лотце. – Возвышение духовного над чувственным. Ваш абстракционизм – это пережиток периода декаданса, духовного хаоса, он отражает процессы разложения общества, старой плутократии. Декадентов поддерживали еврейские капиталисты-миллионеры, опутавшие своими сетями весь мир. Те времена ушли, искусство стало иным, оно не может стоять на месте.

Бэйнс кивнул, глядя в иллюминатор.

– Вам случалось бывать в ТША? – спросил Лотце.

– Несколько раз.

– А я лечу впервые. В Сан-Франциско при содействии ведомства доктора Геббельса и японских властей открывается выставка моих работ, так сказать, культурный обмен в целях укрепления дружбы и взаимопонимания. Необходимо снижать напряженность между Востоком и Западом. А для этого нужно больше общаться, и искусство тут как нельзя кстати.

Бэйнс опять кивнул. Внизу, за огненной ракетной струей, показались город и залив.

– А где в Сан-Франциско можно поесть? – спросил Лотце. – Для меня заказан номер в «Палас-отеле», но я слышал, в национальных районах вроде Чайнатауна кормят лучше.

– Верно, – кивнул Бэйнс.

– А цены там не кусаются? Я ведь почти все отдал за билет. У нас очень экономное министерство. – Лотце засмеялся.

– Смотря как обменять деньги. У вас, надо полагать, переводные векселя Рейхсбанка? Рекомендую Токийский банк на Сэмсон-стрит.

– Danke sehr,[37] – поблагодарил Лотце. – А то бы я обналичил их в гостинице.

Ракета почти достигла земли. Бэйнс увидел взлетное поле, ангары, автостоянки, протянувшееся к городу шоссе, дома…

«Красиво, – подумал он. – Горы и вода, и клочки тумана, уплывающие к Золотым Воротам».

– Что за огромное сооружение? – спросил Лотце. – Вон там, внизу. Космопорт? Я думал, у японцев нет космических ракет.

Улыбаясь, Бэйнс пояснил:

– Стадион «Золотой мак». Бейсбольное поле.

– Ну да, они без ума от бейсбола, – рассмеялся Лотце. – А по мне, так нет спорта скучнее и бессмысленнее. Взбрело кому-то в голову начать это недоразумение…

– Он уже достроен, – раздраженно перебил Бэйнс. – Таким и был задуман, открытым с одной стороны. Новый архитектурный стиль. И горожане очень гордятся им.

– Такое впечатление, будто его еврей проектировал, – пробормотал Лотце, глядя вниз.

Бэйнс пристально посмотрел на него. На мгновение он отчетливо ощутил перекос в немецком мозгу. Психотическое расстройство. Неужели Лотце действительно так считает? Или просто брякнул первое, что в голову взбрело?

– Надеюсь, мы еще встретимся в Сан-Франциско, – сказал Лотце, когда ракета коснулась земли. – Плохо, если рядом нет соотечественника, не с кем поговорить.

– Мы не соотечественники, – возразил Бэйнс.

– Вы правы. Но расово мы очень близки. Да и цели наши, и намерения совпадают. – Лотце заерзал в кресле, расстегивая хитросплетение ремней.

«И это с ним я расово близок?! – ужаснулся Бэйнс. – Близок до того, что совпадают наши цели и намерения? Тогда и у меня психотическое расстройство. Мы живем в психотическом мире, где у власти безумцы. Как давно мы знаем об этом? Как давно смотрим правде в глаза? И главное, сколько нас, понимающих? Не таких, как Лотце? Может быть, если ты знаешь о своем безумии, ты не сумасшедший? Или идешь на поправку? Просыпаешься? Наверное, нас, понимающих, всего лишь горстка. И мы разбросаны по всему миру. Но массы… они-то что думают? Сотни тысяч жителей этого города? Неужели верят, что живут в нормальном мире? Или все-таки видят правду, хоть изредка, хоть мельком? Но что значит – безумие? Какой смысл принято вкладывать в это слово? Какой смысл вкладываю в него я? Я его вижу, я его чувствую, но чем оно является по своей сути? Безумие – в их деяниях, – подумал он. – В их природе. В умственной ограниченности. В их закрытости от знаний. В непонимании тех, кто их окружает, в равнодушии, с которым они несут гибель другим. Нет, не то. Я не знаю. Я лишь чувствую. Интуитивно. Они целенаправленно жестоки… Нет. Боже, помоги, самому не добраться до сути! Они частично игнорируют действительность? Да. Но не только это. Безумие в их замыслах. Да, в замыслах! Освоение планет. Те же бешеные усилия, та же маниакальность, что и при покорении Африки, а еще раньше Европы и Азии. Они мыслят в космических масштабах. Для них нет человека, нет ребенка; есть абстракции: раса, страна. Volk, Land, Blut, Ehre.[38] Нет честных личностей, есть только сама Ehre – честь. Абстракция для них суть реальность, реальное же невидимо. Die Güte, доброта, а не добрый человек, добрый поступок. Безумны представления о времени и пространстве; их взоры устремлены сквозь “здесь” и “сейчас” в лежащую впереди черную бездну, в вечное и неизменное. И это – угроза жизни. Потому что рано или поздно жизнь исчезнет, вновь не останется ничего, кроме космической пыли и раскаленного водорода. “Сейчас” – это промежуток между началом и концом, ein Augenblick.[39] Космический процесс ускоряется, сокрушая все живое, обращая его в гранит и метан. И они, эти безумцы, тоже спешат обратить нас в камень и пыль. В мертвую материю. Хотят помочь Natur.[40] Я знаю почему, – размышлял Бэйнс. – Они не хотят быть жертвами, они хотят быть движущей силой истории. Они приравнивают свое могущество к Божьему, считают себя подобными Богу. Вот где коренится безумие. Все они одержимы одним архетипом. У каждого психотическое эго расширено настолько, что не способно определить, где кончается Бог и начинается оно. Это не гордыня и не спесь – это раздувание собственного “я” до той крайности, когда исчезает разница между поклоняющимся и предметом поклонения. Не человек съедает Бога, а Бог съедает человека. Чего они не осознают, так это людской беспомощности. Я слаб, я мал, и вселенной нет до меня никакого дела. Она не замечает меня; я живу невидимкой. Но что в этом плохого? Разве так – не лучше? Кого боги замечают, того уничтожают. Будь мал – и не коснется тебя ненависть сильных мира сего».