Андрей Столяров - Горгона Страница 11

– «Глаз ворона», – без обычной иронии пояснил он. – Считается, что «глаз ворона» оберегает ждущего воплощения от потусторонних влияний, чтобы во время метаморфозы, когда человек полностью беззащитен, сквозь меняющуюся оболочку в него не проникли демоны. Учитель Бен Халеви полагает, что «глаз ворона» при воплощении необходим. Впрочем, это пока неважно. Сюда…

И гостиную, где они очутились, Вика тоже как бы узнала: узорчатые парчовые плотные занавески на окнах, полумрак, едва раздвигаемый бронзовым светильником на стене – три удлиненных рожка, повернутых почему-то не к потолку, а к полу, и на огромном восточном ковре – кресла с хрупким столиком между ними. На столике – свечка толщиной в лошадиную ногу, синие, будто вены, прожилки пронизывают желтизну воска. А чуть выше светильника – большой старинный портрет в золоченой раме, и из жухлого фона, будто сквозь торфяной туман, проступает слегка размытое лицо женщины.

Вика сразу же догадалась, кто это изображен. Впилась взглядом, а потом недоуменно пожала плечами: ничего особенного. Самая обыкновенная внешность – нос, глаза, ну, может быть, с оттенком дворянского высокомерия. Локоны, спадающие вдоль чересчур пышных щек. На продолговатой скуле – то ли черная родинка, то ли «мушка». И эта женщина породила шлейф семейных преданий?

Дядя Мартин кивнул:

– Да, утенок, это она и есть. К сожалению, портрет не передает истинного м-м-м… очарования. Но, согласно легенде, художник, который его создавал, между прочим, не крепостной, а итальянец, специально выписанный из Флоренции для этой работы, с такой страстью поддался ее… м-м-м… гибельному впечатлению, что писал портрет почти две недели, ни на мгновение не останавливаясь – не ел, не пил, работал даже ночами, а когда закончил портрет, в ту же секунду упал у мольберта бездыханным. Говорят, графиня сводила с ума целые гвардейские роты. Сама императрица Екатерина ее несколько ревновала. Что, утенок, ты, по-моему, разочарована?

– Я думала, она и в самом деле красавица, – вздохнула Вика.

– Ну, красота – понятие относительное, – сказал дядя Мартин. – Каждое поколение создает собственный эталон. То, что считалось красивым во времена Екатерины Великой, в нынешнюю эпоху выглядит смешным и даже уродливым. Например, эта короткая талия, скорее всего, в подражание императрице. Тогда женщины, в отличие от теперешних, были весьма похожи на каракатиц. Что, однако, не мешало им выглядеть идеалом в глазах поклонников…

– А я не превращусь в каракатицу? – спросила Вика.

– Ну, утенок, тебе это не грозит. «Моккана» – так это зелье называли в те времена (кстати, слово древнеегипетское, указывающее на очень давнее происхождение) – вовсе не изменит тебя, как ты, вероятно, думаешь, она лишь выявит твою истинную женскую сущность, – то, что по разным причинам оказалось, недопроявленным. Ты можешь не опасаться, утенок. Садись в это кресло, минуточку!..

Он исчез и появился действительно через минуту – в торжественной черной мантии, спадающей складками до носков тапочек, поддернул широкие рукава, расправил на груди кружевной пенный галстук. С квадратной шапочки, увенчивающей голову, свешивалась смешная кисточка на шнурке. Сейчас он еще больше походил на портрет, когда-то виденный Викой в альбоме. А на столике образовался круглый чугунный подносик с ручками-скарабеями, где стояли синеватая рюмка, почти не расширяющаяся в верхней своей части, и фарфоровый пузатый кувшинчик, вытянувший нос из-под крышечки.

Только тут Вика поняла, что это серьезно.

А дядя Мартин осторожно снял крышечку, которая тихонечко скрежетнула, затрепетав расширенными ноздрями, вдохнул вылетевший изнутри, как показалось Вике, жемчужный парок, прошептал самому себе: Не люблю иметь дело с черной магией… – и, как будто поколдовав пальцами над кувшинчиком, бережно налил в рюмку бесцветную, тягучую, словно клей, видимо, тяжелую жидкость.

– Учти, утенок, у нас может ничего и не получиться. Этот рецепт не пробовали почти двести лет. Магия – вообще, штука такая… И самое главное, чтобы «моккана» подействовала, человек должен хотеть этого изо всех сил. Больше всего на свете. Больше всех мелких радостей, которые его окружают, Только тогда сущность «мокко» по-настоящему проявляет себя, бутон пробуждается и начинает выпускать лепестки. Скажи, утенок, ты действительно этого хочешь?

– Да, – ответила Вика.

И слово выстрелило, как щепка, из пересохшего горла.

– Тогда пей, и пусть тебе поможет вся мудрость славного Айзала Бен Халеви…

Вкуса она практически не почувствовала. Жидкость едва уловимо масляным горьковатым огнем пробежала по языку, тронула небо и в одно мгновение испарилась – или всосалась, не почти оставив воспоминаний.

Вика ожидала большего.

А дядя Мартин, вежливо приняв рюмку из сжатых пальцев, подержал ее пару секунд, беззвучно опустил на поднос, вздохнул, закрыл фарфоровый осиротелый кувшинчик и, подняв брови, от чего стал похож на удивленного гусака, сказал:

– Ну вот. Теперь – дело за тобой, утенок…

Темна была дырчатая прохлада под тополями и зелена вода в тесном камне канала. Чуть дрожали вдоль глади прополосканные чистые отражения. Петербург был просторен, как это случается иногда в субботнее утро. Солнечный редкий туман стоял в дали набережной. Проехал одинокий трамвай, влача внутри себя скорбность и пустоту. А с моста, перекинутого горбом меж двух узких набережных, Вика вдруг различила бледные, призрачные, как мираж, нагромождения новостроек: широкий проспект с ползущими по нему троллейбусами, океан дымного воздуха, чахлые газоны между домами, и бредущего вдоль поребрика приземистого, почти квадратного человека – с лысой, голубоватой, как облупленное яйцо, головой. Болтающиеся руки его почти касались асфальта. Серый Кеша, по-видимому, искал – куда бы приткнуться.

Она мигнула, но странное видение не исчезло. И лишь когда сквозь него она заметила выскочившего из ближней парадной Витьку, резко замедлившего шаги и неожиданно свернувшего в переулок – не захотел, вероятно, дурак, с ней здороваться – марево истончилось и слабой пленочкой расползлось в глубинах квартала. Снова были камень, вода, тополиные смоляные почки, припахивающие «мокканой». Вывернул из-за поворота автобус и попыхтел в сторону площади. Потек вдоль набережной клуб дыма. Дышать было нечем. Ладно, сказала Вика шепотом неизвестно кому. Ладно, ладно…

Сверкнул блик солнца в окне.

Она пожала плечами и пошла дальше.

Долгое, как показалось Вике, бесконечно долгое время ничего не происходило. Она все так же ходила в школу и через силу высиживала в молчании томительные уроки. Выходила к доске и что-то рассказывала, если ее вызывали. Если же не вызывали, и ладно – сама на ответ не напрашивалась. Ей хотелось, чтобы ее вообще больше не замечали. Зеркало по-прежнему отражало проваленный туфлей и расширяющийся книзу гадкий утиный нос, близко посаженные глаза, излишне тонкую и какую-то уплощенную челюсть. Никаких изменений с этим безобразием не обнаруживалось. Мечты оказались иллюзиями. Таинственная «моккана» – мифическим средством, призванным, вероятно, утешить бедную девушку. Она уже воспринимала все случившееся как розыгрыш. Пройдет, наверное, недели две-три, и дядя Мартин объявит, что наступило некоторое улучшение. Теперь ты можешь быть довольна собой, утенок. Это то, что сейчас называют модным термином – психотерапия. Находятся, видимо, дурочки, которые этому верят. Жаль, что она сама уже далеко не дурочка.