Владимир Круковер - Чужой из психушки (фрагмент) Страница 11

Он окаменел перед зеркалом, и только нижняя челюсть оставалась живой, мелко и непроизвольно дрожа. "Мама родная!" — ужаснулся интеллигент и тут же к нему вернулась возможность пошевелиться. Робко и смущенно, как в пору наступающей юности, он провел кончиками пальцев по припухшему соску левой груди, и судорога вспыхнувшего желания молнией пронзила низ живота. Тогда интеллигент глухо и протяжно застонал, а затем стал яростно биться лбом об зеркальную твердь. Однако рассудок все же контролировал чувства, и стекло осталось целым, А он упрямо стучался лбом в стекло, словно пытаясь прорваться туда, в Зазеркалье, и там найти спасение от этого утреннего кошмара. И вдруг новая мысль обожгла его сознание, которое, кажется, было в полном порядке:

"Что будет, если кто-нибудь ЭТО заметит?!"

Интеллигент рывком перемахнул расстояние до двери и резко повернул задвижку замка. Это чуточку успокоило его и мыслить стало легче. "Если перетянуть грудь, например, полотенцем, а сверху напялить просторную куртку, то вряд ли эти бабские гениталии кто-нибудь заметит". Однако, когда он глотал из-под крана холодную воду, струйка ее торопливо сбежала по шее, перевалила через ключицу и вышла — опять-таки! — на сосок левой груди. Острое желание снова охватило его. "Черт-черт-черт!" — застонал интеллигент и хрястнул кулаком по раковине.

Боль в кисти окончательно привела его в себя:

"Должно быть, какой-нибудь в стельку пьяный чародей подшутил надо мной во сне. Иначе кому еще в голову придет украсить меня волосатыми сиськами! О чем это я, дурень! Ведь вот-вот вернется жена, что я ей-то скажу, голова дубовая! А ведь вернется, а ведь увидит! Что же мне ей сказать? У-уу, стерва!" Ему немного полегчало: это хорошо — перенести вину за случившееся на кого-нибудь из окружающих и тут же возненавидеть их.

Борясь с корчившим его сущность извращенным и противоестественным желанием самого себя, он туго перетянул грудь широким бинтом. Если при этом он нечаянно задевал рукой один из сосков, то низ живота вновь охватывал сладкий холодок, от которого, однако жаром отдавало — в мозгах. Он торопливо натянул на себя ковбойку, с удовольствием отметив при этом, что она не задела его грудей, накинул на себя спортивную куртку, повертелся перед зеркалом в ней, затем просунул кулаки в рукава и застегнул "молнию". Вид его стал совершенно обыкновенным, и до вечера можно было ни о чем не беспокоиться. Пригоршня таблеток седуксена успокоила его взвинченные нервы.

Таков был первый день. Один из тридцати. И в этот день приглушенная спокойствием гордость и скрытое тщеславие стали главными определяющими судьбы интеллигента. — Безруким инвалидом он не потерял бы себя до такой степени, до которой дошел сейчас, когда судьба выделила именно его и оставила в одиночестве перед всем населением Земли. Даже убежать в смертное небытие он не мог, так как боялся что церемониал погребального обряда омовение тела — выдал бы его с голо… то есть с грудями, а это, считал он, лишило бы покоя его душу, покинувшую опозоренное тело. Самые близкие стали бы "линчевать" его тело саркастически ехидными взглядами, грязными мыслями, вернее, измышлениями, кривыми усмешками. Некоторые люди боятся оказаться смешными в глазах окружающих больше, чем смерти, и наш интеллигент был именно из таких.

Он вышел из дома и пошагал по улице, которая увела его в реденький лес, который заметно оживила наступившая весна. Набухшие почки уже вполне созрели, чтобы лопнуть и выстрелить вверх зелеными свечками клейкой листвы, пряно пахнущей. А под ногами V интеллигента стелился перепоенный влагой перегной, и сухая изморозь скрипела под подошвами, как новые яловые сапоги.

На какой-то полянке' он стянул с себя куртку и уселся на замшелый пенек, достал сигарету, стал разминать пересохший табак, и он высыпался на перегной. Он размял вторую, затем третью, и табак просыпался ему на джинсы. Интеллигент зашел слишком далеко, и люди появлялись здесь довольно редко. От этого ему было спокойно, и думать о случившемся не хотелось. Несмотря на то, что об этом ему постоянно напоминал тугой захват бинтовой удавки на груди. "Ничего страшного! — махнул рукой интеллигент. — В Москве сделаю пластическую или, как ее там? — косметическую операцию. Ничего страшного! Ведь отрезали же себе правые сиськи амазонки, а чем я хуже? А нынешним женщинам за рак молочной железы тоже ведь грудь, а не что-нибудь отрезают. И мне эти чертовы сиськи хирурги снесут заподлицо. Ну, чуть-чуть посмакует этот случай пресса — так ведь это же без всякого упоминания имени. Врачебная тайна. Вот и выход из тупика — простейший, как сквозное дупло!"

За этими мыслями он как-то даже и забыл, что ехать в Москву ему не на что, а ведь кроме дороги в оба конца ему придется платить и за саму операцию. Впрочем, не в деньгах дело. Деньги он, конечно, достанет, а вот… Что стоит за этим "вот", он не знал еще, но уже близок был к разгадке. Всю жизнь он добровольно сторонился общества, стремился к уединению, а вот теперь…" А вот теперь судьба действительно забросила меня в самый далекий и глухой угол. Действительно в одиночество, да такое кошмарное, что и предположить было трудно!" Ему хотелось ненавидеть всех и вся, бороться… Бороться было не с кем! И не за что! Он оказался в психологическом тупике, и мысли его лихорадочно заметались в помутившемся разуме в поисках выхода.

И вдруг одна из этих мыслей тормознула в его воспаленном мозгу, расплылась мутно, затем оформилась и приняла окончательный вид: "А что если эту нелепость положена сделать своим преимуществом?!"

Он подумал, хочется ли ему женщину? И все соответствующие рефлексы тут же отозвались на эту мысль. Однако! Вот воспряло в нем какое-то побочное ощущение, и интеллигент не сразу понял, что это отвращение к его однополым собратьям, вызванное собственным воображением. А он вообразил, как ладони его гладят нежные девичьи припухлости, и тут же вспомнил про свои груди. Вспомнил и почти наяву увидел, как к его чужеродной, но все же женской груди, тянутся чьи-то грязные и волосатые пальцы… Бр-р-р! В какой-то мере ему даже показалось, что он сейчас в состоянии понять чувства или, вернее, ощущения насилуемой женщины, ее боль, ужас и рвотное отвращение к жестокой похоти самца. Но он не знал, что такую горькую чашу испивает до дна только женщина не покорившаяся, не сдавшаяся насильнику. Смирившиеся же могут даже получить от насилия относительное удовольствие.

"Как бы там ни было, но я воспринимаю мир, как настоящий мужик", подумал интеллигент. Это, по его мнению, было в настоящий момент главным и вернуло его к мысли о том, чтобы бросить встречный вызов нелепой ситуации, в которой по воле судьбы он оказался. Он внутренне ожесточился, сам того еще не сознавая, и тогда из самых отдаленных тайников его тела и души поднялись на поверхность и задействовали силы человеческих резервов. Тех самых, которые из мальчиков делают вундеркиндов, а из юношей — гениев, которые укрепляют дух и ускоряют рывок солдата на линии решающей атаки, которые вдруг подстегивают писательское воображение и мысль в самый пиковый момент прокуренной усталости и душевной пустоты.