Андрей Лях - Реквием по пилоту Страница 12

Здесь волей-неволей приходится сделать довольно горькое признание. Инга вовсе не была настолько преданна искусству, как это требовалось бы в классическом идеале. Музыка для нее была интереснейшим, захватывающим — но средством или, того хуже, орудием, и если спросить: а могла бы быть Инга кем-нибудь другим, а не музыкантом? — увы, надо ответить, что, несомненно, могла. Кем? Да кем угодно, лишь бы не упускать ощущения наполненности жизни и самой решать, чему быть, а чему нет. Словом, музыка в ту тревожную зиму не могла ей доставить необходимого утешения. Даже то неизъяснимое чувство, которое испытывает артист от контакта со слушателями, — и то как-то приелось и отступило.

Да, оставалась власть. Над людьми и над избранными мужчинами в частности. Основа той самостоятельности, которую Инга возвела в принцип жизни. Тут тоже не стало былой отрады. Начиная с той черты, которая отделяет девочку от девушки, она использовала свой магнетический дар с постоянством естественного отправления, и здесь сложилась картина, обратная ее музыкальным достижениям: Инга насыщалась, не рассуждая, как не рассуждала бы, например, дикая кошка, и вот из пантеры голодной она превратилась в пантеру сытую, а потом — в пресыщенную. Вкус ее утончался и истончал до того, что истаял вовсе, истинное же чувство никак не могло проложить себе дорогу через лабиринты изощренности ее опыта. Ингой овладели неожиданная нерешительность и усталость — прежний путь кончился тупиком, нового она пока не видела.

Как и многие в подобной ситуации, Инга пришла к тому парадоксальному выводу, что настало время начать семейную жизнь — по той причине, что этого она еще не пробовала. Однако для замужества необходима если и не любовь, то, по крайней мере, что-то… что-то такое нужно непременно.

У Инги воли было куда больше, чем любви, да вот беда — колдуньям в любви редко везет, а правду сказать — не везет никогда; вечно они глушат в себе память о ком-то ушедшем и призрачном и в память о нем терзают и мучают ныне существующего и живого; вся их сверхчувствительность — это сверхчувствительность раны и надлома. Не от хорошей жизни прислушиваются к голосам мира иного, за таинственную свою власть колдунья платит несчастной женской судьбой, и никто доселе не слыхивал о ведьме — счастливой матери семейства.

Инга не оказалась исключением. Первым, к кому обратились ее умозрительные помыслы, был Крис, и ничего удивительного в том нет. Именно Крис первый, и пока единственный, дал ей возможность почувствовать, что на чье-то мнение можно безоглядно положиться и довериться ему. За время знакомства с ним Инга в большой степени успела перейти в его систему координат и взглядов — и не только музыкальных. С Крисом можно было спорить (Инга без внутренних уверток расценила свое поведение по отношению к нему как предательство, но и без лишних угрызений совести полагала дело вполне поправимым), можно было не соглашаться, но опереться можно было без опаски — уж она-то видела, что Крис не предаст и не продаст. Что же до разных странностей и всего остального, то подобрать цвет галстука, дезодорант и организовать карьеру она сможет не хуже, а пожалуй, и получше многих других.

То, что пророк Мэрчисона был давно бестолково, но счастливо женат и имел троих детей, Инга даже не стала принимать в расчет. Подобные проблемы она улаживала без труда.

Однако в это время князь тьмы потребовал оплаты по кредиту. Уйдя той ночью из отеля «Блессингтон», Крис навсегда ушел и из жизни Инги. Он не отказался встретиться с ней и раз, и другой, был вежлив, шутил, рассказывал курьезные истории, но во время этих встреч ей не удалось узнать, где он теперь и чем занимается. Его мир стал закрыт, непроницаем, и, растерявшись от собственного бессилия, Инга даже не решилась на атаку в лоб. Крис то ли благодаря энергии того неугасимого огня, который в нем горел, то ли благодаря еще чему-то, непостижимому для Инги, был теперь очерчен для нее запретным кругом, в который ни вступить, ни даже увидеть, что там происходит, права и силы не было. Инга, естественно, слыхом не слыхала о приключениях киевского философа Хомы Брута, иначе бы ей в голову могли прийти забавные аналогии.

После одной из таких бесед, оказавшейся, кстати, последней, Инга вернулась к себе в «Пять комнат», чтобы в одиночестве пережить горечь поражения. Было около пяти пополудни, и в этот серединный час она надеялась, что ей никто не помешает. Увы — первым, кого Инга увидела, закрыв за собой дверь, оказался сам хозяин, Гуго Сталбридж, уютно устроившийся у телевизора в компании окорока и «Джонни Уокера». Атмосфера царила настолько домашняя, что Инга, полная своих треволнений, не устроила, а именно закатила настоящую полновесную истерику — одну из немногих в своей жизни.

Глядя на прыгающие стулья, слушая вопли и ругань на четырех языках, Гуго сочувственно покивал головой, отставил бутылку, достал из ящика то, что Инга по женской терминологии именовала револьвером (это был почтеннейший «Люгер-08»), и через всю квартиру принялся палить по кухонным полкам и кастрюлям, благо промежуточная стена была убрана.

Начался страшный гром и звон. Инга на секунду изумленно замолкла и затем закричала:

— Ты что, с ума спятил?

— Почему? — обиделся Гуго, в котором добрый шотландский напиток уже успел произвести умиротворяющее действие. — Я поддерживаю твой эмоциональный ритм. — Он снял со стены расписное арабское блюдо и торжественно вручил его Инге: — На вот, разбей тарелочку, сразу полегчает.

— Оно же тебе нравилось, — пробормотала Инга, несколько смутившись.

— Сейчас не время, — сурово прервал ее Гуго. — Круши. Об телевизор всего удобней.

— Дурацкие шуточки, — буркнула Инга, вернув ему блюдо. Тем не менее ей полегчало, она выпила предложенную Гуго рюмку и вдруг ощутила, насколько проголодалась.

За судьбу арабского блюда можно было теперь не беспокоиться, но душа Инги была далека от спокойствия как никогда. Впрочем, смятение чувств выразилось у нее довольно деятельно. Зажав депрессию в кулак, Инга приступила к делам. Для начала она выкинула совершенно нежданное коленце: подписала контракт с джаз-роковой группой «Козероги» легендарного Эрика Найджела и закупила всю рекламу для их мирового турне, а чуть позже, чтобы не прерывать связи с Мэрчисоном, записалась в конкурсную программу стимфальского музыкального фестиваля.

И вот теперь она сидела на сцене двухсветного зала, текли полтора часа, отведенные на медитацию, солнце горело в пурпуре и синеве витражей, судя по стебельчатому рисунку теней от рам, наверху, на галерее, открыли окна; ясности же в уме не наступало никакой. Все же какие-то догадки уже забродили в голове, потому что Инга люто возненавидела Колхию.

Колхия — рыжая кошка, с безупречной, к сожалению, фигурой — бедра полноваты, злорадно отмечала Инга, — воцарилась у них в «Пяти комнатах» с явным намерением прибрать Гуго к рукам. Женщины там случались и раньше, но на этот раз происходило нечто омерзительно серьезное.

Инга косо взглянула на одну из клавиш, и та, чуть помедлив, беззвучно утонула. Эта Колхия ведет себя в «Пяти комнатах» с такой бесцеремонной простотой, словно она подобрала Гуго где-то на большой дороге, хотя было все как раз наоборот. Не то чтобы она строила из себя хозяйку — похоже, Колхия о подобной роли вообще представления не имеет, но держится с независимостью, низводящей Гуго до уровня «осчастливленного» — «не нравится — пожалуйста, ухожу». А Гуго, бедняга, похоже, и впрямь боится, что она уйдет. Инга не отдавала себе отчета в том, что в ней говорило наивное инфантильное собственничество, зато ясно чувствовала, как дрогнуло и шевельнулось ядовитое жало.

Вот такое неопределенное недовольство, неопределенная злость, смутные предчувствия занимали Ингу в ее медитационное время перед роялем, которому она так и не уделила внимания. И рояль, обидевшись на ее пренебрежение, запел сам — тревожно и печально, сначала высокими тонами, затем присоединились басы; в унисон отозвались витражи — сперва чуть слышно, потом все заметнее. Инга невольно повернулась. Где-то в вышине зародился свист, перешел в вой, стал нарастать, оброс гулом, каждую секунду заставляя ожидать, что адское завывание достигнет высшей точки и вот-вот начнет затихать — не тут-то было! Грохот и рев заполнили зал, заложило уши, померещилась болезненная, ватная тишина, и в этой тишине было Ингебьерг видение.

На центральный витраж пала тень, мгновенно оформилась, и огромное стекло взорвалось, в зал хлынул поток разноцветных брызг и вместе с ним — что-то черное и пылающее.

Под потолком, чуть ниже белых светильников, на огненном столбе восседал черноволосый юноша с лицом падшего ангела и печально смотрел на Ингу. Потом огненный столб рухнул, черные кудри взметнулись, как вороновы крылья, и юноша провалился в развороченный партер. Два ряда кресел встали вертикально, ударила косматыми струями пена пожаротушителей, треск, шипение, хлопанье, и через некоторое время все затихло. Сквозь разбитый витраж по ворвавшемуся солнечному лучу вытекал прозрачный дым.