Константин Соловьёв - Геносказка (сборник) Страница 12

– Геноведьмой она станет!.. – рассердился Гензель почти взаправду. – На костер захотелось? Будто не знаешь, что с геноведьмами делают!

Гретель засопела, потом сказала:

– Так то у нас, в Шлараффенланде… Я слышала, в других городах геноведьм не жгут. А некоторые даже в почете и золоте…

– Цверги тоже в золоте живут, – насмешливо сказал Гензель. – Только водиться с ними желающих маловато. А ты, юная геноведьма, раз меня слушать не хочешь – и не слушай.

Сопротивление Гретель длилось недолго.

– Хочу, – кивнула она. – Рассказывай дальше, братец.

– То-то… Была та геноведьма страшна и уродлива на вид, и сказала она девочке: «Радуйся, ибо я могу выполнить любое твое желание». Глупышка не знала, что нельзя связываться с геноведьмами, потому как любое твое желание они вывернут так, что себе дороже будет. И сказала она геноведьме: «Сделай так, чтобы у меня всегда была еда!» Геноведьма усмехнулась беззубым ртом и сказала: «Будь по-твоему, девочка. Вот тебе волшебный горшочек. Он делает кашу из протеинов, аминокислот и глюкозы, да такую вкусную, какой ты вовек не едала. А включить его просто – скажи «Горшочек, вари!» – и он будет варить в автономном режиме. А скажешь «Горшочек, не вари!» – он и перестанет». Обрадовалась девочка, что каши теперь будет вдосталь, схватила волшебный горшочек и, не поблагодарив геноведьму, побежала со всех ног домой. А горшочек был механизированным и сложным, с ногами, кнопками и сенсорами. И таким большим, что человек внутрь поместился бы. «Много каши будет!» – обрадовалась девочка и домой его потащила…

– Если он из железа и с механикой, то какой же он генетический? – возразила Гретель. – Это же машинерия, а не геноволшебство.

Гензелю не хотелось спорить, поэтому он сказал:

– Снаружи он был железным, а внутри – генетическим, ясно? Что, не бывает так, скажешь?

Гретель задумалась.

– Бывает иногда. Вот стражники в городе, например. Они генетически измененные, но немножко и мехосы. Это когда живые кусочки мяса с железом объединяются…

Гензель не любил, когда прерывали его истории.

– Вот и котелок был таким, ясно? Принесла его девочка домой и сказала: «Горшочек, вари!» Тот зажужжал, ногами задрыгал и стал кашу варить. Сытную, жирную, вкусную, такую, что пальчики оближешь…

Зря это он про кашу. Собственный желудок, на время было замолкший, вновь стал посылать тревожные и болезненные сигналы. Оставалось только догадываться, каково приходилось Гретель. Но, так или иначе, историю нужно было закончить. Во-первых, не годится обрывать на полуслове, во-вторых, кто знает, может, Гретель из нее что-то и вынесет, геноведьма курносая…

– Покушала девочка сама вволю, как никогда не ела. Но, хоть кашу горшочек варил и варил, родни своей не угостила. Ни отца, ни бабку, ни тетку, ни пятерых братишек, ни пятерых сестренок. Решила – чего с ними делиться?.. Горшочек, может, и волшебный, а вдруг соврала геноведьма, вдруг каша в нем закончится?

– Каша не может сама из воздуха браться… – громко возразила Гретель, но Гензель так взглянул на нее, что она поспешно замолчала. И правильно. Пусть учится уважать старших, а не книги свои геномагические листать.

– Поела девочка каши и ушла гулять, сытая, счастливая. А горшочек не выключила, не сказала ему: «Горшочек, не вари!» Пусть, решила она, работает весь день напролет, пусть варит вкусную рассыпчатую кашу сколько есть мочи! Пошла она гулять и целый день по городу беззаботно ходила. Знала: дома ждет ее горшочек, который кашу варит… Работать не надо, и в очереди за вечерней порцией у распределителя тоже ждать надобности нет. Вернулась она, только когда звезды на небе зажглись. Сразу за ложку схватилась – и к ужину, кашу уплетать. Смотрит, а кашей уже весь дом залит! И на мебели каша, и на полу каша, и повсюду каша, столько ее в доме, что вот-вот на улицу хлынет…

Гретель сглотнула – то ли пыталась подавить волнение своего желудка, то ли вовремя опустила очередное возражение. Если так, то правильно сделала – Гензель не собирался тратить время на лишние препирательства с сестрой. По-хорошему, им давно пора было продолжать свой путь.

– Крикнула девочка быстро: «Горшочек, не вари!» – тот и перестал. Но рано она обрадовалась. Зашла в дом, залитый кашей, смотрит, а родни-то и нет. Ни отца, ни бабки, ни тетки, ни братишек, ни сестренок. Только вещи их пустые по дому разбросаны, в каше перепачканы… Там же и протез бабкин, и ожерелье теткино, и заколки детские… Тут-то и поняла девочка, что проклятый горшочек их всех съел и превратил в кашу. Ведь каша из воздуха не получается, ты сама сказала, сестрица. Так и было. Пока девочки не было дома, горшочек по ведьминому наущению нападал на всех ее домашних, хватал их своими механическими руками и перерабатывал в кашу. Рассыпчатую, жирную, с глюкозой, аминокислотами, протеинами… Ту самую кашу, что девочка полной ложкой ела.

Гретель скривилась:

– Гадость какая!

– Говорил же, рано тебе эту историю. – Гензель зевнул и стал растирать ноги. – Зато теперь будешь знать цену ведьминым подаркам.

– А… а с девочкой что было?

– Это никому точно не известно. Одни говорят, что она пошла к Мачехе, повинилась, и ее приговорили к генетической модификации в болотную ехидну, такую страшную, что до конца жизни скиталась она, людям на глаза не показываясь. Другие – что с горя сказала она горшочку «Горшочек, вари!» – и сама в него сиганула… А вкусную рассыпчатую кашу всей улицей еще два года ели!

– Гадость какая, – повторила Гретель все еще с хмурым лицом. – Гадость и глупость! Не бывает такого. Это ты выдумал все, братец!

– Вот встретим в лесу геноведьму – сама у нее и спросишь. Давай-ка, поднимаемся да пошли потихоньку, пока ночь не упала, а то опять ни зги не видать…

Лес не хотел их выпускать. Сперва Гензель думал, что это выходит само собой. Тропинка, которую они обнаружили, самым естественным образом оборвалась через полста шагов, растаяла в серой, как металлическая стружка, траве. Удобный проход между деревьями оказался намертво перекрыт рухнувшим стволом, таким огромным, что не взобрался бы и взрослый мужчина. То, что издалека выглядело светом солнца, на деле оказалось не более чем потеками белесого древесного сока. Чем дальше они шли, тем больше уверялся Гензель в том, что это не нелепая череда случайностей. Железный лес, проклятый Человечеством Ярнвид, не хотел выпускать детей, намеренно подстраивая им подлости и ловушки.

С коварством старого хитрого зверя он вновь и вновь пытался поймать их на беспечности, усыпить бдительность и в конце концов разорвать на части. Гензелю стало мерещиться, что лес – живое существо, невообразимо древнее, алчное и больное, наблюдающее за каждым их шагом. То и дело он ловил на себе взгляд горящих яростью глаз, от которого обмирало все внутри, и только спустя несколько секунд, когда сердце отлипало от ребер, понимал, что это не глаза вовсе, а пара скользких разлагающихся грибов или отвратительные на вид плоды, свисающие с ветки.

Или вдруг чувствовал, как когтистая лапа хватает его за сапог и ворочается, пытаясь поудобнее ухватиться, чтобы утащить под землю. Он в панике отдергивал ногу – и с муторным облегчением, от которого отчего-то не становилось легче, убеждался в том, что никаких лап под ногами нет, а есть только уродливые изогнутые корни и гниющие ветки. А то вдруг чудилось, что к обнаженной шее сладострастно прижимается чей-то тонкий и влажный язык, который обращается бесформенной лианой, истекающей ядовитым соком или еще какой-нибудь гадостью. Нет, Железный лес не просто растянулся вокруг, он забавлялся, разглядывая двух путников, и смаковал их испуг и усталость, как ценитель вина смакует запах, доносящийся из только что откупоренной бутылки.

Гензель не заговаривал об этом, чтобы окончательно не лишить сил сестру, но той, видно, и так приходилось несладко – Гретель шла все медленнее, вжав голову в плечи, то и дело испуганно озираясь. Видимо, и ей мерещились за каждым деревом жуткие образы. Гензель поймал себя на невеселой мысли – может, и лучше пугаться несуществующих чудовищных ликов. Потому что если не пугаться, мысли, сколь ни встряхивай их в гудящей от усталости голове, возвращаются к голоду и жажде.

Жажду они ощутили только на второй день, но если про голод хоть на время можно было забыть, то жажда впилась в них мертвой хваткой. Не так удивительно, что они не сразу ощутили ее в холодном и сыром лесу, зато когда ощутили, враз пожалели, что не захватили из города хотя бы фляги с обеззараженной водой.

Жажда… Сперва Гензель пытался себя уверить, что это просто во рту от страха пересохло, отгоняя от себя навязчивую мысль. Но вскоре это перестало помогать. А еще через несколько часов хода – утомительного, выматывающего, опасного – пришлось признать, что дело тут вовсе не в страхе.

Гензель уже и забыл, что на свете существует такая отвратительная штука, как жажда. Не обычная, ватными шариками обкладывающая язык, которая мгновенно пройдет, стоит лишь сделать глоток-другой чистой воды или витаминной смеси. А другая, настоящая, которая, оказывается, была ему прежде незнакома. Эта жажда высушивала слизистую рта и язык с хладнокровием термического излучателя, обрабатывающего лабораторные образцы. Во рту сделалось так сухо, что беспокойно ерзающий язык, сам сухой, как столетняя коряга, грозил вот-вот порезать нёбо.