Юзеф Крашевский - Инфанта (Анна Ягеллонка) Страница 12

Личико, хотя постаревшее и морщинистое, имело много жизни, глаза – огня, движения – изящества.

Привыкший к большому двору, к обществу королей и герцогов, обращался бодро, смело, отнюдь не смущённый и уверенный в себе.

Принцесса, нарядившись немного аккуратней, хотя наряжаться не очень любила, вышла навстречу старосте, который представил ей Крассовского.

Карлик со шляпкой в руке, приняв осанку придворного, поклонился принцессе и весьма смело выпалил свой комплемент по-итальянски.

Голос его, не такой писклявый, какой обычно бывает у карлов, звучал приятно, и Крассовский в целом произвел на Анну хорошее впечатление.

Она спросила его, как долго он не был в стране. Тогда карлик начал отвечать, как почти двадцать лет назад он случайно попал во Францию, как из-за своего порока был представлен на королевском дворе, полюбили его там и вынудили остаться.

– Хотя мне там было очень хорошо и тешился милостями всей королевской семьи, – говорил он далее, – неоднократно я скучал по родине и никогда о ней забыть не мог.

Королева-мать, в услугах которой я имел честь быть, не хотела меня отпустить, я даже должен был ей обещать, что вернусь, посетив мою родину, и так очутился теперь здесь.

– В довольно грустное время, – сказала принцесса Анна. – Наш двор по причине слабости короля покрыт грустью, разделён, а вот и о чуме нас извещают. Скоро, ваша милость, наверное, убедившись, что у нас делается, и как тут тяжко живут, вернётесь в более весёлую Францию.

Крассовский ответил, что ему здесь, однако, приятно среди своих и что столько испытал уже хорошего, будучи милостиво принятым панами Зборовскими и иными, более значительными, что не рад покидать Польшу и, конечно, не быстро. Затем ловко карлик повернул беседу на королевскую семьи, правящую во Франции, на её мощь, богатства, великие качества, привязанность к костёлу и верность апостольской столице.

Он рассказывал, как у королевы-матери, правящей наравне со своим сыном Карлом, было много горя, пытаясь противостоять посягательствам гугенотов, которые привили ересь и единое до сих пор и согласное королевство пытались разделить на два лагеря.

– Что-то подобное и у нас вижу, – добавил Крассовский, – потому что и мы своих гугенотов имеем, таких же могущественных, как французские; дай только Боже, чтобы нашли таких деятельных защитников костёла, как королева-мать во Франции, которая, конечно, гугенотам преимущества взять не позволит.

Поскольку принцесса прислушивалась с достаточным интересом, бросила несколько вопросов и казалась живо заинтересованной повествованием о французском дворе, Крассовский начал во всю рассказывать о его забавах, вежливости, образованности, великой изысканности и элегантности обычая.

– Сам король, – добавил он, – мало до сих пор занимался управлением страны, больше забавы и охоту предпочитая, зато королева-мать очень деятельна. Особенно она любит второго своего сына, молодого герцога Анжуйского, Генриха, который несомненно является самым милым и красивым сеньором своего времени в Европе.

Он есть также любимцем матери, которая как раз ищет для него помещение за пределами страны, так как боится, чтобы король к нему не ревновал, и сторонники Карла чтобы против него не интриговали…

Хотели для него создать новое королевство из земель, подчинённых язычникам, но трудно так сделать, чтобы дало результат. Я думал, – добавил смело Крассовский, – что если бы когда наше королевство от бездетности пана осталось осиротевшем, не могло бы лучшего сделать выбора, как привести на трон Генриха.

Слыша это, принцесса сильно зарумянилась, а карл живо прибавил:

– Герцог Анжуйский не женат и лучшего для наследницы трона мужа пожелать бы и выдумать нельзя.

Это немного смелое выступление не понравилось принцессе, потому что сделала вид, словно его не слышала или не понимала, но карлика это нисколько не остановило.

– Меня следует простить, – сказал он, кланяясь, – что к обеим королевским семьям будучи привязанным, плету себе такие планы и такое будущее рад бы им обеспечить. Для Польши не было бы союзника более сильного и верного, чем Франция, и гораздо более безопасного, чем император Максимилиан, который имеет тут своих приятелей, но также боятся его тут многие по той причине, что ожидают той участи, какая встретила Чехию и Венгрию.

Королевна Анна начала внимательно слушать.

– Видно, – сказала она, – что ваша милость использовали короткое время, какое пребывали в Польше, и уже немного прослышали, что тут у нас делается. Это грустные прогнозы, о которых мне особенно не пристало думать.

Крассовский повернул к королевской семье Франции.

– Герцог Анжуйский, – сказал он, – как очень ревностный католик, быстро бы у нас себе сердца приобрёл… Он лично также полон качеств, которые делают его милый. Молодой, весёлый, остроумный, любящий развлекаться, умеющий всегда придумать себе развлечения… внешностью даже всем нравится…

Говоря это, Крассовский, из плащика и одежды, застёгнутой на груди, начал что-то доставать.

– При расставании её величество королева, которая всегда со мной была такой ласковой, – добавил он, – самым дорогим мне подарком и памяткой удостоила… Ношу её всегда при себе. Это изображение её величества королевы, которая до сих пор ещё величием и красотой превосходит даже более молодых, его величество короля, брата его, молодого герцога Анжуйского.

Говоря это, Крассовский достал наконец оправленный в алый бархат род бумажника, и, становясь на одно колено, ловко подал его принцессе.

Анна сначала заколебалась, может ли поглядеть эти изображения, но, после минуты раздумья взяла из рук Крассовского бумажник и начала поочерёдно просматривать изображения.

Карлик тем временем особенно старался её внимание обратить на последнюю из этих миниатюр, изображающую очень лестно приукрашенного герцога Анжуйского.

Староста Вольский, который стоял близко, мог заметить, как бледное лицо принцессы зарумянилось и выразило некоторое смущение…

Крассовский между тем рассказывал: о достатках, великолепии, о развлечениях на дворе, маскарадах, танцах, турнирах и о великой изысканности, с которой там всё проходило.

– Ничем есть при том, – говорил он, – славящиеся изысканностью и великолепием дворы итальянских герцогов, из которых не один достатками и могуществом с королём Франции сравнится не может.

Со всей Европы, также из Италии самые выдающиеся артисты, художники, скульпторы собираются сюда для служения могущественному монарху. Нет жизни, как там.

Принц Генрих, который с колыбели к ней привык, везде вертится, несомненно, с собой понесёт то, что ему необходимо, как воздух… Счастлива пани, которая сумеет получить его руку и сердце.

Постоянно делая акцент на качествах принца Генриха, как-то это было значительно, что принцесса не могла его ни понять, краснела, молчала, но каждое слово Крассовского глубоко врезалось в её память.

Время на этих его историях, остроумием и весёлостью оживлённых, уходило так быстро, что принцесса не заметила, как наступил вечер.

Староста дал знак Крассовскому, что пора было попрощаться с принцессой.

Карлик оставил в её руках свой бумажник с изображениями и не упомянул о возврате его, а принцесса положила его рядом с собой на столике; но Крассовский не посягнул на эту свою собственность и уже прощался, когда принцесса напомнила ему о ней.

– Ежели ваша милость позволит, – сказал он, – могу эти изображения, для лучшего их просмотра, оставить тут, до тех пор, пока их задержать у себя подобает… Может, их кто ещё захочет видеть, а я очень рад бы, чтобы они тут себе сердца приобрели… для дорогой мне, благодетелей моих, семьи.

Прежде чем Анна имела время опротестовать, карлик прытко поклонился и вышел с Вольским, оставив на столе бумажник.

Едва они были за порогом, когда принцесса дрожащей рукой схватила книжечку с миниатюрами и изображение принца Генриха жадно начала разглядывать.

Лицо её то краснело, то бледнело, дрожало; было видно, что какая-то мечта, надежда овладела ею. Она стала задумчивой, уставившись в эти почти женски нежные черты молодого принца, которым художник придал выразительность, обаяние и красоту молодости, какую, может, в натуре не имел.

В Генрихе даже наименее опытный глаз мог вычитать насмешку и холодную какую-то жестокую иронию человека, который умеет любить только себя; на картинке он представлялся совсем иначе: мягким, вежливым, милым.

Принцесса почувствовала странное влечение к этому незнакомцу, который мог быть ей предназначен, ей, что так долго ждала кого-то, на этого провиденциально для неё указанного мужа и пана. Бедное её сердце так очень давно желало кого-то любить, кому-то посвятить себя, привязаться к какому-нибудь существу, которое бы ей хоть капелькой любви за всё сердце отплатило.