Максим Далин - Интервью Страница 12

И еще кто-то рядом сказал:

— Ему нужен укол обезболивающего.

Лонни и тот, кто обсуждал электрическую активность моего мозга дружно прыснули, и Лонни сказал:

— Доктор Дью, если вы думаете, что оно может издохнуть от болевого шока…

Дью осведомился — холодно:

— Лонни, вы хоть представляете себе ощущения от девяностапроцентного ожога?

А Лонни:

— Ой, доктор, это же не люди! Какая разница…

И Дью:

— Разница? Вот именно, в данном случае, очень невелика. Вы знаете, что количество нервных клеток, ответственных за тактильную чувствительность, у этих существ значительно превышает человеческое? Он должен очень страдать.

Тот, другой, сказал:

— Эта тварь убила столько людей, что я лично даже рад всем этим ее страданиям. Может, она почувствует, чего стоит на этом свете. За все надо платить.

А Дью:

— Я бы не стал подходить к существам, не являющимся людьми, с человеческими мерками. И в последние десять минут я всерьез усомнился в вашей профессиональной пригодности в качестве ксенобиолога. Возможно, мне стоило бы переговорить с координатором проекта.

Тогда они заткнулись и снова воткнули иглу мне в вену, теперь под колено. Я почувствовал, как в меня течет что-то чужое; дурная это была жидкость, но от нее боль стала отдаляться, отдаляться — и я заснул.

Я не выношу стадных наркотиков. Это обман, грязный подлог, люди всегда приходят в дурацкий восторг, если им удается ощутить что-то необычненькое, даже если потом они отупеют и подохнут — но я не выношу даже следа этой дряни в крови. И, тем не менее, в этой ситуации я простил Дью то, что он заставил этих гадов накачать меня наркотиками.

Я отдохнул от боли и начал потихоньку восстанавливаться. Ожоги залечиваются тяжелее всех прочих травм, но тоже залечиваются.

Они держали меня прикованным к столу в лаборатории. Их интересовал биологический материал, пробы тканей, пробы крови — они меня кололи и резали по живому, а потом смотрели, как у меня закрываются раны; потом вырезали мою почку и пронаблюдали, как я ее регенерирую. Я уже хорошо знал все, что им интересно: я биологию любил, и себя порассматривал в тонких частностях, и людей, и посравнивал — но им же и в голову не приходило меня о чем-то спрашивать. Я слышал их болтовню между собой. Они называли нас «паразитами на человеческой цивилизации». Ну да. А леопард паразитирует на обезьяньей стае. Они считали, что наш разум — «имитация». Забавно. Если возможна имитация разума, то что ж они себе-то хоть намека на мозги не сымитируют? Но им я этого, понятно, не говорил.

Я молчал. Мне все время было больно. Дью долго не приходил, а остальные были только рады ткнуть меня поощутимее. У меня за несколько дней неподвижности все тело затекло и начались такие судороги в плечах, шее и пояснице, что слезы наворачивались. Я очень хотел поесть — на восстановление ушло слишком много энергии — но они, похоже, забыли, что живых существ, даже паразитов, нужно кормить.

А самое ужасное — я чуял тонкий выветрившийся запах своих сородичей. Мне даже казалось, что я сквозь эту отвратительную хлорку, спирт и прочую дрянь различаю еле-еле заметный запах женщины. Какой-то нашей женщины, над которой здесь измывались, как надо мной. И я их ненавидел с такой силой, что сам удивлялся. Никогда раньше настолько всерьез их не принимал.

Когда Дью объявился и устроил им разнос, я почти обрадовался. Я его впервые увидел, глаза восстановились быстрее, чем кожа — с удовольствием смотрел, как он бесится. Сам не хотел унижаться, но мило было, что кто-то выразил похожие эмоции.

Он говорил:

— Вы рассчитываете на объективные результаты, изучая истощенное существо?

А гадёныш с тонкими усиками поджимал губы и цедил:

— Доктор Дью, они не подыхают от голода. Им можно вообще жрать не давать — вы же знаете.

А Дью:

— Послушайте, Хопп, какова ваша конечная цель? Вас интересует новая форма жизни, с которой мы столкнулись, или вы пытаетесь свести с этим существом некие счеты за все страждущее человечество?

И Хопп снова цедил сквозь зубы:

— Вы же знаете, доктор Дью, есть мнение, хоть вы к нему и не прислушиваетесь, что вампиры все равно должны быть уничтожены по окончании эксперимента. Так какая разница, будет ли этот монстр сыт и доволен?

А Дью отвечал надменно:

— Я пока не буду спорить с позицией профессора Гелла. Для меня очевидно только, что лично вы — антропоцентрист, а потому ваша способность общаться с другими живыми существами стремится к нулю.

Хопп говорил:

— Люди — лучшее, что есть в мире.

А Дью возражал:

— Это спорно.

В общем, он переругался со всеми, кто тут работал, но мне в конце концов дали еды. Если можно так сказать. Они принесли старую холодную свиную кровь в какой-то пластиковой емкости с носиком, и дали мне пить. Меня корёжило от отвращения. Я был очень голоден, но не настолько, чтобы кидаться на это мерзкое хлёбово. Вот только Дью стоял рядом и смотрел так гордо, будто его осчастливил сомнительный факт моей кормежки — исключительно поэтому я попробовал. Назло его недоброжелателям.

Я выпил несколько глотков, и меня тут же вырвало. Я не мог таким питаться. Я отвернулся. А Хопп радостно заверещал:

— Вот они, ваши благие намерения, доктор Дью!

Дью ничего не сказал, только обтер с меня кровь салфеткой. Когда он до меня дотрагивался, меня не бесило: он меня не лапал и не стремился причинить боль. Спокойно, с простыми практическими целями. Я даже не дёрнулся.

Хопп потом попал мне иглой в вену с четвертого раза, с миной и запахом абсолютного маньяка — я их много перевидал, это ни с чем не перепутаешь. А потом уволок препарат и больше в тот день не появился. Вечер наступал; они, в основном, работали часов до шести-семи пополудни. Я думал, меня пока оставили в покое, уже тихо в коридорах за дверью становилось — как вдруг услыхал, что открывается дверь.

И пахнет Дью, свежей раной и кровью.

Настоящей человеческой кровью, вполне тёплой — причём, кровью Дью. Я подумал, что галлюцинирую.

Он подошёл. Зеленоватый с лица, левое запястье заклеено пластырем, в правой руке — аптечный пластиковый стаканчик объемом с четверть литра, наполненный кровью. И говорит:

— Ты меня понимаешь, правда? Хочешь пить?

Это смешно, конечно, было до невозможности, что человек с мной говорил, как с собакой или кошкой, но Дью, похоже, вообще не слишком хорошо себе представлял, что мы такое. Коллеги ничего толком не рассказали. Я ему улыбнулся, как сумел — восстанавливающиеся мышцы лица не хотели слушаться.

— Да, — говорю. — Ещё как.