Марианна Алферова - Золотая гора Страница 12

- И читают?

- Конечно. Прежде о секретарях парткома и передовиках производства читали, потом про братву стали читать, теперь про копателей. И такая меня тоска взяла. Я рукопись и сжег. Под морковку золу высыпал. Польза хоть какая-то.

- Сколько я вам должен? - спросил Одд.

- Мне ничего. - Рукавицын захлопнул папку. - Но в фонд увековечивания жмыхов можете пожертвовать. - Рукавицын вновь воодушевился. - Члены Мемориала задумали установить возле мены огромную гранитную плиту и выбить там имена всех жмыхов и сколько каждый модулей на мену сдал. Этот Иванушкин будет там первым, без всякого сомнения. Пять модулей! Невероятно!

Генрих вытащил из кармана горсть фик и швырнул на скамью, не считая.

- Вы так не бросайте деньги, - укорил Рукавицын, - а то Джек их съесть может. Однажды он у меня бумажник из пиджака вытащил - я пиджак неосторожно на крыльцо положил - и все купюры изжевал.

- Купите ему мяса, - посоветовал Одд.

- Огурцов. Я его огурцами кормлю.

ГЛАВА 6. ВНОВЬ НА ДВЕСТИ СЕДЬМОМ ОГОРОДЕ.

Генрих сразу узнал березу. Еще не разглядел таблички фанерной с номером, прибитой к забору, еще не видел времянки и грядок, а березу приметил издалека. Она росла вместе с ним, он помнил слабенький побег у ворот, а потом она враз обогнала его и потянулась вверх, радуя весною яркой зеленью и пестротою сережек. Все говорили: "Глупо растить на огороде березу, лучше посадить картошку". Сосед ругался: "Она дает тень на мой огород". Он требовал, чтобы ее спилили. Со временем береза стала огромной, выше всех домов на Вторых огородах, крона ее раздвоилась. Одна ветвь протянулась над огородом, а вторая - над дорогой. Тогда пришел помощник младшего огородника и опилил ветку.

Генрих тряхнул головой. То есть, конечно, все это помнил не он, а тот, второй... Но увидел Генрих гибнущую березу с обрубленной веткой, с мелкой чахлой листвою, и стало ему жаль дерево почти так же сильно, как... Он не мог найти сравнения.

Генрих остановил аэрокар над воротами с полинявшими цифрами "207" и спрыгнул на засыпанную песком площадку. Часть забора была повалена, грядки вспороты колесами наземной машины. Дверь во времянку распахнута, окно тоже. Рама болталась на одной петле.

Одд обошел участок. Жидко произрастала морковь на кривых грядках. В меже валялась брошенная мотыга. Внутри времянки было так же убого и неухожено. Пол взломан, вещи перевернуты. Генрих искал картины и рисунки. Ведь Иванушкин рисовал все короткие зимние дни напролет, все долгие осенние вечера, сжигая помоечный "мазут" в самодельной вечной лампе. Но в домике не осталось ни одного картона, ни одного рисунка - Генрих нашел лишь обрывок бумаги, грязный, мятый, возле печки. Ни карандашей, ни красок, ни этюдника - ничего. Лишь в углу банка засохшей эмали да растрепанная кисть, которой можно покрасить забор. И это дом художника!

И тут Генрих почувствовал, что кто-то смотрит ему в затылок. Смотрит без ненависти, но и без приязни - так смотрят на кусок колбасы, на ломтик сыра. Генрих оглянулся. Мелькнула тень за окном и пропала. Бизер выскочил на крыльцо и столкнулся с пожилым мужчиной в очках без стекол.

- Иванушкин? - спросил Генрих зачем-то, хотя сразу понял, что это совсем не тот, кого он искал.

Огородник ничего не ответил, убежал и спрятался в будочку уличного туалета.

- Послушайте, а где Иванушкин?

Огородник выглянул.

- А, правда, что в Консерве так хорошо? - спросил он. - Я никогда там не был, но думаю, что там плохо. Там плохо, правда?

- Где Иванушкин? - повторил Генрих. И, приметив скучное выражение на лице огородника, пообещал. - Я заплачу.

- Двести фик! - Огородник выскочил из своего укрытия и протянул корявую ладонь.

Но получив обещанное, с заячьей резвостью перемахнул через забор и помчался, топча соседские грядки под вопли и проклятия какой-то толстухи.

- Мадам, - обратился бизер к этой жительнице огородов. - Не будете ли вы так любезны сказать, где сейчас находится мистер Иванушкин?

- Художник, что ли?

- Ну да.

- Так он в Консерве давно живет. Все художники живут в Консерве и бешеную капусту гребут у бизеров. Не то что мы, огородные, маемся тут, с морковки на капусту перебиваемся. А менамены все воруют. Наворуют побольше и сразу дом такой огромный, как крепость. И бизеры толстомордые к нам приезжаю и грабют нас, и грабют... Что подохли они все...

Одд на всякий случай отступил: почудилось, сейчас пыхнет она пламенем и испепелит.

- А здесь кто теперь живет? - спросил Генрих.

- Это теперь наш огород. Мы завтра забор снесем и будет наше, объявила тетка.

- Почему именно завтра? - почуяв неладное, спросил Одд.

- Так сегодня ж... - начала было тетка и прикусила язык. - А ничего! заорала она. - Нечего тут ходить всяким и вопросы дурацкие задавать! И кто вы такой?

- Я Иванушкину брат, - сказал Одд вполне искренне.

- Видали мы таких братьев! Пока человек в беде, на мену ходит, душу свою продает проклятым бизерам, про братьев ничего не слыхать! А как огород освободится, так они тут как тут! В Консерву ступай. В Консерве теперь твой братец.

Тетка бросилась в дом, захлопнула дверь. Было слышно, как внутри гремят цепью. Из кривой полусгнившей будки вылез старый кобель, запоздало гавкнул на незваного гостя и склонив голову набок, посмотрел вопросительно. Не угостит ли чем?

Но для собаки у бизера ничего не было. На всякий случай бросил ему пару бумажных фик. Может, съест?

Глава 7. В КОНСЕРВЕ.

Никогда не бывал он здесь прежде, не гулял неспешно по проспекту, не стоял на набережной, опершись о гранит, теплый и шершавый, впитавший время. Но тосковал по всему этому, как по родному. Тоска эта шла не из детства за это Генрих Одд мог поручиться. Он рос практичным, в меру веселым, в меру замкнутым, и все досталось ему среднее, и внешность, и ум; - одни желания сводили с ума своей непомерностью. Мерещилось впереди нечто великое, и лет до двадцати пяти он в своей исключительности не сомневался. А потом явилась тревога, а за нею страх - страх, что он может оказаться посредственностью. Страх все рос, превращаясь в уверенность.

А потом наступил ТОТ ДЕНЬ...

Изнутри саркофаг над городом был почти не заметен, небо казалось голубым и прозрачным. Свежевыкрашенные дворцы сверкали яркими красками. Преобладали желтый, темно-розовый, темно-голубой. Огромные пасти витрин бесстыдно обнажали переполненные внутренности. Цокали копыта лошадей по имитации булыжника, со скрипом катились золоченые кареты, очень точные копии старинных. Девочки в прозрачных лифчиках и трусиках, ежась на прохладном искусственном ветре с реки, продавали соки и конфеты, значки и шапочки с эмблемами Консервы. Торговля шла вяло. Бизеры снова взад и вперед, лопотали по-своему, улыбались, азартно щелкали новенькими камерами.