Константин Ситников - Санитар морга Страница 12

Как известно, подлецы умирают последними. Однако в равной степени это относится и к мудрецам, чей дух полон силы и благородства. Рассказывают (сам я не слышал), что спустя несколько дней, во время особенно разгульной пирушки, ознаменовавшей гибель очередной сотни христиан, император Нерон неожиданно вспомнил о той маленькой общине, которую он так удачно приказал замуровать в самом отдаленном конце подземелья, и пожелал посмотреть, что же стало с этими беднягами. Он отобрал дюжину своих ближайших друзей, схватил пылающий факел и, пошатываясь на ходу, ринулся вглубь катакомб. Пройдя многочисленные ходы и повороты, он был остановлен каменной стеной, из-за которой не доносилось ни звука. Десяток ударов предусмотрительно захваченными ломиками — и в стене образовался достаточно широкий проход для нескольких человек. Нерон ворвался в проделанную брешь и в смущении остановился перед зрелищем, которое кого угодно могло повергнуть в трепет. Девять скелетов сидело вдоль стен, и кости еще одного (моего) были свалены беспорядочной грудой в углу. Но не они привлекли внимание Нерона, привыкшего к виду смерти во всех ее проявлениях. Не они, но двое оставшихся в живых. Это были предатель и грек. Они надолго пережили остальных, но заплатили за это потерей рассудка.

Ибо разве можно сомневаться в безумии того, кто в подобных обстоятельствах сохранил всю ясность ума и здравость суждений? И разве не служат доказательством явного помешательства те прямые и четкие ответы, которые давал грек, представ на следующий день перед римским судом (на котором присутствовал сам император)? Даже самые отъявленные из мучителей не могли не признать, что держался он мужественно и стойко (как и подобает истинному христианину), что также очевидно свидетельствовало о его полнейшей невменяемости. Чтобы прекратить страдания несчастного, грек был отдан на растерзание голодным псам тотчас же по вынесении ему смертного приговора.

Что же касается предателя, то говорят (сам я не видел), что он, узрев перед собой великого императора, самым возмутительным образом повернулся к нему задом и, задрав тунику, высрался прямо на его глазах, а потом с безумным смехом схватил свои испражнения рукой и, кривляясь, протянул их остолбеневшему Нерону. Несколько мгновений смотрел император на столь необычное подношение, затем, бросив пылающий факел под ноги безумцу и стремглав выбежав вон из этого мрачного подземелья, приказал вновь заделать стену и больше никогда, под страхом смертной казни, к ней не прикасаться.

Ходили слухи (сам-то я об этом не знаю), что той же ночью, когда, после сношения с девятью придворными красавицами, Нерона безудержно рвало на необъятные груди дочери городского лавочника-еврея, великий император, между приступами рвоты и пьяной икоты, содрогаясь от омерзения, бредил о какой-то пригоршне дерьма, посреди которого, как маслина в миске полбы, лежало большое белое глазное яблоко, подмигивавшее ему с самым запанибратским видом".

ХОДЯЧИЙ МЕРТВЕЦ

Потолок чердака был гнетуще низким. Наклонные боковые стенки, сбитые из шершавых, нетесанных досок, теснили с обеих сторон. А сырая земля, которой был присыпан пол, забивала ноздри таким тяжелым и дразнящим запахом, что всякому, кто поднимался на чердак впервые, невольно вступало в ум сравнение с большим, грубо сколоченным сосновым гробом.

Стоит ли удивляться тому, что и молодой человек, поселившийся на чердаке, со временем пришел в полное соответствие со своим жилищем? Сроду мне не доводилось встречать юношу, который более походил бы на мертвеца, чем наш герой. Он был необыкновенно худ; пергаментная кожа туго обтягивала острые скулы; вместо щек зияли крутые впадины, отчего обострившийся нос казался сильно выпирающим наружу, а лоб необыкновенно широким, как у черепа. Но были в нем и еще более устрашающие приметы смерти, различимые, однако, лишь для опытного взгляда: трупные пролежни на спине (от долгого неподвижного лежания), сильно замедленный рост волос и ногтей (который, почти не требуя кислорода и питательных веществ, продолжается и после смерти), выходящие при малейшем потревожении тела газы из расслабленного кишечника…

Жизнь была жестока к молодому человеку — и он отторгал ее всем своим существом. Было время, когда затяжными декабрьскими ночами слушал он завывание неприкаянных душ за окнами девятого этажа; но три месяца в желтом доме (куда определил его женившийся старший брат) благотворно повлияли на его душевное здоровье, и он вышел оттуда совсем другим человеком, тихим и на редкость безобидным. Долго бродил он по темным, запутанным закоулкам окраинной Риги, присматривая себе подходящий для житья подвал или чердак (подальше от желтой краски), пока не наткнулся на этот старый деревянный дом, окруженный пустырями, на улице великого латышского писателя Капа Клусума. Но случилось так, что, петляя по незнакомым городским окраинам, он незаметно для самого себя сделал большой круг и вышел как раз к тому самому месту, от которого бежал. Только теперь он оказался по другую сторону от большого больничного двора, огражденного глухой, высокой кирпичной стеной, над которой скорбно склонялись престарелые липы.

Осенью 1991 года, в один из тех темных и дрябливых дней, когда утро в Риге старится раньше, чем вечер, неожиданное беспокойство нарушило его обычную апатию. Дикая тоска выразилась в его зрачках. Он вскочил с драной постели, которую не покидал долгое время, и, как был, в коротких брючках, обнажавших щиколотки, в длинном свитере, невероятно грязном и прорванном на локтях, скатился вниз по чердачной лестнице, потом опять вниз по широкой деревянной лестнице наружу и, наконец, устремился вдоль длинной кирпичной стены по другую сторону улицы.

Он был изможден и истощен до последней степени. Жизнь едва теплилась в нем, и когда она вдруг — с последним вздохом, с последним ударом сердца — оставила молодого человека, этот переход из одного состояния в другое был для него настолько незначителен, что он даже не заметил его. Наоборот, он продолжал двигаться в прежнем направлении.

Любой здравомыслящий человек возразит мне, что этого быть не может, что это полнейший абсурд, нелепость, вымысел. Профессиональные же медики, снисходительно похлопывая автора этих строк по плечу, доступно растолкуют ему, что вертикальное положение человеческого тела удерживается без помощи мышц только до пояса. Поэтому мертвеца можно посадить на стул — и он будет сидеть. Но для того, чтобы ходить или хотя бы стоять на месте, нужно нечто большее. Линия центра тяжести, пояснят они, проходит примерно на пять сантиметров впереди от голеностопного сустава, результирующий вектор, скажут они, тянет стоящее тело вперед, и оно все время словно бы падает. Однако, как только корпус наклоняется достаточно сильно для того, чтобы мозг уловил критическое отклонение, икроножным мышцам подается сигнал сократится — и тело возвращается в исходное положение. С ходьбой еще сложнее, она требует постоянной координированной мышечной работы, каковая возможно только при наличии живого и нормально функционирующего мозга. Вот что скажут специалисты, и будут правы.