Владимир Колотенко - Любовь? Пожалуйста! Страница 13

– Страусы…

В ярости от бессилия. Было ясно: для нее это был удар, шок, за которым последовал срыв… Истерика? Нет! Какая истерика – жуткая обида. Жуткая!

Ее руки все еще дрожали, они просто чесались растерзать, разметать этих своих близких и родных, вдруг наложивших в штанишки трусливых операторов на мелкие кусочки: ах, вы мои бедные зайчики!..

Секунду спустя, собравшись с силами и совсем успокоившись, она добавила:

– Всем вам песка всех пустынь мира будет мало, чтобы зарыть в него свои дыни…

Она просто махнула на них рукой.

– Ты ненормальная!..

– Я – нормальная! Это вы все тут…

И потом-таки прыгнула. Прыгнула!.. Присыпив их внимание этим укором (Страусы…), она вдруг резко вскочила и молнией кинула себя в проем вертолета… Молнией! Никто даже пальцем не успел шевельнуть, чтобы удержать ее. Ступор и ошеломление превратили всех в статуи и они, каменные, сидели еще какое-то время, и когда кому-то приползла-таки в голову мысль о ее спасении, было уже поздно. Правда, кратер Этны был уже далеко позади, вертолет уже плыл над морем… Ее выловили рыбаки, она потеряла сознание… Но не камеру!

– Ты же могла погибнуть?

– Но зачем же так жить?!

Через три дня она уже была на ногах, и все эти три дня ее била депрессия…

Чему же она сейчас так загадочно радуется?

Она мягко сошла с камня в его объятия, он вынес ее из озера и уже подносил к калитке, когда она попросила поставить ее на ноги. Он обнял ее сзади за плечи, но она мягко и уверено-внятно высвободилась из его объятий (так высвобождаются от не в меру тесноватого платья) и, устремив свой взор к Небу, что-то там тихо шептала. Он ждал.

– Юль, ты в себе? – спросил он, когда она заглянула ему в глаза.

– Ну, привет! Где же мне быть?

Тот, Орест, называет ее Ли. Или Юсь… Юсь! Юсь ей нра, думает она: Юсь!!! Как славно и сладко! Да, нра… Ах, сластёна… Но и вампир! Вампирище!!!

– Что же ты делаешь?

Господи, Боже мой, что же я делаю, думает она. И отвечает:

– Учусь…

Учусь. Учусь!!!

Так ответить могла только она. Учится учиться у Неба – только ей дан этот дар! Это было прекрасно! И эта величественная прекрасность восхитила его еще раз. Надо же! Восхищаться ею каждое мгновение жизни, делать это мгновение праздником – этот дар дан ей Небом, это ясно, и она спешит разделить его с ним.

– Разве all this не отличнейше, не bravissimo? Не all right и не very well?! O’key!!!

– Что же ты со мной делаешь? – шепчет он.

– Люблю.

Обласканная Небом, теперь она отдает себя всю во власть его крепких рук.

Ах, эти хрупкие податливые мужественные плечи!

– Люблю, – шепчет Юля еще раз.

Она смотрит на него с нескрываемым любопытством.

– Разве ты этого не знаешь? Что это?..

– Не расплескай! Пей!..

Горячее, чуть подслащенное красное вино расплескало по ее щекам горящий призывный румянец, воспламенивший не только его глаза, но и низ живота. И этот прыщик, вдруг вскочивший на самом кончике ее носа… Он даже знает, как называется эта точка: су-ляо (простая дыра), сексуальная точка. (Да уж: простая!).

– Иди же уже! – говорит он. – Я весь просто лопаюсь…

– Вижу-вижу, – смеется она, и ставит наполовину опустевшую кружку на столик, – какой ты колючий…

Потом, в постели она убеждает его еще раз: люблю! Неистово, до дрожи, до пупырышек, шепот которых он читает кожей собственных пальцев, и аж до сладкого пота… Любви ведь пот не страшен!

– Oll-out! (изо всех сил!), – шепчет она.

И потом – еще…

– It is right-down! (Это – совершенно!).

У нее даже мысли не мелькнуло о том длиннющем захлебывающемся письме, которое она наспех пробежала по диагонали, успев усвоить только одно: роман пишется, роман, видимо, с продолжением, и конца этому не видно. Надо же: Клеопатра!.. Она, Юлия (Totus Tuus называет ее Юсь) – Клеопатра!.. Надо же! А вот «Рест» и правда ей нравится не очень. Или все-таки нравится?!

А тут еще этот невероятно виртуальный Владимир! Тут не только черт ногу сломит – Бог голову! Ведь владеть миром своей Пирамиды вовсе не означает владеть и ею, Юлией! Владей себе своей Ли сколько угодно! И своей Юсь!.. Придумал же! Вампир-таки, да…

И уже засыпая, она шепчет ему на ухо:

– Извини…

Это просто счастье, говорит она, что ты у меня такой! И снова шепчет:

– Прости, пожалуйста…

А утром, полусонная и чуть свет, она снова опрометью бросается в свой кабинет, и теперь, найдя письмо, перечитывает его, теперь не спеша, слово в слово и теперь улыбается яркому солнцу, которое просто слепит, и она, слепая от счастья, затем мчится по густой росе босиком и вприпрыжку («Макс, за мной!») в своей, едва прикрывающей эти славные белые молочные ягодицы, сиреневой, подбитой синим, накидке с рюшечками и оборками, спешит в лес на ту, давно ждущую ее, любимую поляну, балующую ее белыми, как чаячий пух, полями ромашек, роскошествующими своими золотыми пятачками-пуговками: привет!..

Ни ветерка!

Привет, приве… приве… Это эхо. И они все разом качнули ей головами, а она просто утопает в них, теряясь и пропадая, и ему с трудом удается ее разыскать.

– Ты вся мокрая!..

Та сосна уже не горит, обугленная головешка, она только вяло дымится (тонкая струйка иглой вонзается в белое небо), тлея и мирно дожидаясь конца. Она сделала свое дело: «Вот какой станет вся ваша Земля, если вы не дослушаетесь Моих слов, Моего голоса, крика, наконец!..».

– Это тебе, – произносит он, вручая ей охапку ее любимых ромашек.

– Ах!..

– Да!

– Зачем же ты так?..

В уголках ее дивных глаз зреют озерца слез. Он не понимает: что не так?

Она не в состоянии даже вымолвить слова, только крепче прижимает к груди сорванные ромашки, на которые уже падают ее медленные тяжелые слезы.

Теперь – тишина.

– Прости… Ты прости меня, ладно? – наконец произносит она.

Он несет ее на руках.

– Ну, пожалуйста, – шепчет она, вплетаясь нотками своего голоса в звонкую мелодию птиц, захлебывающихся в вечном утреннем споре.

– Зачем же ты плачешь?

– Ладно?..

О, Господи, думает она, рассуди меня…

Дом для Тины

Ты мой омут, острог и порт.И несбыточная печаль..Где немыслимый тот аккорд?Для того чтоб любовь зачатьНе хватило ветров и сил,Недостало тебе огня-Обесточенный мир остылС появлениями меня.Ты дичаешь- отстань, отринь,И, впиваясь, в мои соски,Ты глотаешь свой горький Рим-Квинтэссенциями тоски.

Мы рисуем. Мазок. Каприз.«Ты испачкал вот здесь. Утрись.»Мир, впечатаный в наш эскиз,Подставляет живот под кисть.

Я спрашиваю себя, что, собственно, представляют собой все эти её миражи и погружения. А бывает и сам позволяю себе…

Когда жизнь припирает к стенке…

Ее идея о строительстве собственного дома, в котором мы сможем жить вместе, наконец, вместе, приводит меня в восторг. Теперь у Тины земля просто горит под ногами, ее невозможно удержать, она выбирает место то на берегу реки, то у моря, а то где-нибудь у подножья горы или даже на самой вершине, чтобы мир, говорит она, был перед нами, как на ладони, и мы могли бы первыми встречать восход и любоваться закатом, а потолки будут, мечтает она, высокими, комнаты просторные с большими окнами на восток, чтобы дети наши каждое утро, просыпаясь, шептались с солнцем, и полы будут из ливанского кедра, у тебя будет отдельная комната, настаивает она, чтобы ты мог спокойно заниматься своими важными делами, а спать будем вместе, наконец, вместе! восклицает она, и каждый день я буду кормить тебя чем-нибудь вкусным, скажем, супом из крапивы с твоими любимыми специями, или, на худой конец, жареной рыбой, и вино будем пить красное или белое, какое пожелаешь, из нашего подвала, а потом, ты будешь, она закрывает глаза и улыбается, ты будешь нести меня на руках в спальню, в нашу розовую спальню, и мы с тобой…

Ее можно слушать целый день и всю ночь, бесконечно… Когда ее глаза переполнены мечтой о счастье, о нашем доме, или, скажем, о детях, наших детях, чьи голоса вот-вот зазвенят в этом доме, слезы радости крохотными бусинками вызревают в уголках этих ореховых дивных глаз и мне тоже трудно удержать себя от слез. И вот мы уже плачем вместе. А вскоре я уже таскаю песок, цемент, скоблю стены, долблю всякие там бороздки и канавки, теша себя надеждой на скорое новоселье, тешу стояки и планки, нужна глина, и я рою ее в каком-то рву, тужусь, тащу… Проблема с водой разрешается легко, а вот, чтобы добыть гвозди, приходится подсуетиться, дверные ручки ждут уже своего часа, вот только двери установят, и ручки уже тут как тут, очень тяжеловесной оказалась входная дверь, зато прочность и надежность ее не вызывают сомнений. А вот что делать с купальней – это пока вопрос.