Андрей Балабуха - Майский день Страница 13

Аракелов подошел к иллюминатору, прижался лбом к стеклу. Прожектора баролифта до «Дип Вью» не доставали, но над ним висела телекамера со своим прожектором, и Аракелов видел его как на ладони. Каких-нибудь полсотни метров… Выйти?

И ведь лежит, проклятый, не взрывается. И баролифт пока не взрывается, хотя торчит на дне уже почти сорок минут. Не взрываются!

Болван, какой болван! Он же сам, сам дал «добро» на спуск! Ему и в голову не могло прийти, что с баролифтом может что-то случиться: ведь баролифт — это нечто стабильное, надежное и естественное. Как раковина для улитки. Инерция мысли… А ведь он уже внизу. На дне. И не взорвался. Не взорвался!

И вдруг словно покатились со всех сторон пестрые осколочки смальты, складываясь в великолепную, яркую, безукоризненно четкую мозаику. И вот уже Аракелов увидел, как субмарина пропарывает тьму, оставляя за собой цепочку пузырьков отработанного кислорода. Она входит в сероводородное облако. Свободный кислород — и сероводород. Начинается реакция — и вот серная кислота уже проедает металл в том месте, где вырываются наружу кислородные пузырьки. Потом вода вламывается в двигательный отсек, она крушит все на своем пути, сворачивает с фундаментов турбины, рвет и ломает переборки… Взрыв! Безопасные, трижды безопасные субмарины, оснащенные турбинами Вальтера, безопасные и безотказные везде, только не в этих проклятых сероводородных облаках!

Аракелов хотел броситься к телетайпу, но замер. Наверху, на самом краю поля зрения, зародилось какое-то движение, которое Аракелов скорее не увидел, а ощутил. Неясный сгусток тьмы выпал вниз, на мгновение закрыв собой софит телекамеры. Он двигался легко и мощно, как гигантская манта. И Аракелов так и подумал бы — манта, если б… Если б не странный мгновенный металлический взблеск. Нет, это была не манта.

«Марта». Аракелов больше не видел ее, она снова скользнула в придонную тьму, но он был уверен, что не ошибся. Сейчас она появится там, возле «Дип Вью»… И она появилась, теперь уже высвеченная ярким лучом лазерного прожектора.

«Марта»! Какой кретин?!. Ведь у «Марты» предел семьсот, а здесь девятьсот с лишним!..

Одним прыжком Аракелов оказался у люка и с маху всей ладонью ударил по кнопке замка. Пока диафрагма — медленно, слишком медленно! — раскрывалась, он несколькими движениями напялил снаряжение: браслеты, пояс, моноласт… И едва отверстие достаточно расширилось, Аракелов, с силой оттолкнувшись, вырвался наружу и поплыл, мощными взмахами ног и рук посылая тело вперед.

VIII

— Но как же это могло быть? Ведь подготовка космонавтов… Не понимаю, — сказал Захаров. — Не могу понять.

Они сидели за угловым столиком в «Барни-баре». Стентон рисовал что-то пальцем на полированной столешнице. Потом он оторвался от этого глубокомысленного занятия и, так и не ответив Захарову, поманил хозяина:

— Повторите, пожалуйста.

— Может, хватит? — спросил Захаров.

Стентон улыбнулся:

— Странный вы человек, адмирал. Чертовски странный. Какое вам дело? Ну, напьюсь я — так кому от этого хуже? Только мне.

— Остается только добавить — «и чем хуже, тем лучше». Лозунг распространенный. В высшей степени. И в высшей степени дурацкий. Когда вы собирались набить морду этому, как его?.. Кулиджу, вас можно было понять. Это было эмоционально обосновано.

— С этим сукиным сыном я еще разберусь, — пообещал Стентон. — Он свое получит. — Это было сказано таким тоном, что Захаров невольно посочувствовал этому неведомому Кулиджу.

— За что, собственно?

— За все. За наглость. Инженеры… Супермены чертовы!.. Если он знает, как отличить плюс от минуса, значит, ему все можно… Можно подсоединяться куда попало, можно ни о чем не думать… Руки за такое обрывать надо!..

Барни стоял рядом и выжидательно переводил взгляд с одного на другого.

— Ладно, — сказал Стентон. — Бог с вами, адмирал. Кофе здесь водится?

— Разумеется, — ответил Барни с некоторой обидой за свое заведение. — Какой вы хотите: по-бразильски, по-турецки, по-варшавски?..

— По-ирландски, — мрачно сказал Стентон.

Захаров улыбнулся:

— Компромиссное решение, Стентон.

— Удовлетворитесь и полупобедой, адмирал.

— Полупобеда — это полупоражение.

— Сколько водки? — спросил из-за стойки Барни.

— На ваше усмотрение, — ответил Стентон.

Стентон прихлебывал кофе мелкими глотками. Захаров посмотрел на него. Теперь ему было понятно, почему лицо Стентона с самого начала показалось знакомым. Они в самом деле никогда не встречались. Но зато портреты Стентона несколько лет назад промелькнули во многих газетах: хотя космонавтов нынче хоть пруд пруди, запуски все же привлекают пока внимание прессы. К тому же Стентон — это особый случай.

— И все-таки я никак не могу взять в толк: как это могло быть? — снова спросил Захаров.

Стентону не хотелось говорить об этом.

— Очень просто. Организм — штука сложная, не все можно предсказать заранее.

Захаров не стал настаивать. Он взял свой стакан, поболтал — ледяные шарики неожиданно сухо шуршали и постукивали о стекло. Так шуршат льдины, расколотые форштевнем и скользящие вдоль борта к корме; так перестукивает галька в прибое… Вода была холодной и свежей на вкус. Приохотил Захарова к ней Аршакуни. Так они и пили — Захаров с Карэном «Джермук», а Джулио — граппу…

Стентон допил кофе, закурил. Он сам не мог понять, почему вдруг рассказал этому грузному и седому русскому больше, чем кому бы то ни было. Наверно, просто сработал «закон попутчиков»… Но есть вещи, которых не рассказать, не объяснить никому.

Как расскажешь мечту о черном небе? Стентон и сам не знал, с чего это началось: с фантастических ли романов, читаных-перечитаных в детстве, с документальных ли фильмов о программах «Аполлон» и «Спейс шаттл», которые он смотрел не один десяток раз. Но в один прекрасный день он понял, что умрет, если не увидит черное небо — увидит сам, а не на экране телевизора.

Ни денег, ни связей у Стентона не было. Но семнадцатилетний подросток из Крестед-Бьютта, Колорадо, с таким упорством три месяца подряд планомерно осаждал сенатора своего штата, что в конце концов тот махнул рукой и дал ему рекомендацию в военно-воздушное училище в Колорадо-Спрингс. Пять лет спустя Стентон окончил училище и был отпущен с действительной службы ВВС, так как решил поступать в университет. Университетский курс он одолел за два года — другие справлялись с этим, значит, должен был справиться и он. Теперь он стал обладателем диплома авиационного инженера. Но и это было лишь ступенькой. Еще через год Стентон защитил магистерскую диссертацию. В ВВС его не восстановили — там шли уже массовые сокращения, а двумя годами позже ВВС и вовсе перестали существовать. Однако Стентону это было только на руку.