Владимир Рыбин - С нами крестная сила Страница 13

Знакомый сарай вырисовывался невдалеке ярко очерченной крышей, будто за сараем стоял грузовик с зажженными фарами. - Ты туда не ходи, - сказала Гиданна и потянула его за руку прочь от сарая. Блеклый сумрак открытого поля внезапно окрасился багрово, затрепыхал. Оглянувшись, Андрей увидел, что сарай беззвучно горит, сразу весь. от крыши до самых нижних бревен, будто подожженный со всех четырех углов. Вспомнились слова Епифана: "Пожара бы не было". Еще позавчера в нем взыграл бы следователь: если знал заранее, значит... Теперь думалось иначе: ничего не значит, не замысел это, а предвидение. - Разве можно знать, что будет завтра? - спросил он у Гиданны. - Грядущие события бросают перед собой тень, - произнесла она, весомо выделяя слова, будто декламируя. И тут зазвенело, затенькало мелодично со всех сторон: - Тень, тень, тень,.. И опять Андрей не удивился. Знал уже, как звенят ночные голоса птиц ли, трав ли, ветра ли. И как тогда, у ручья, что-то ликующее заполнило его асего, понесло в неведомом потоке несказанного восторга и всепонимания. - Куда мы детим? - Туда, где нас знают. - И меня? - И тебя. И вообще все. Что было, есть и будет. Замелькали вокруг какие-то тени, послышались голоса. Восторг, захлестнувший душу, готов был объять все и всех, излиться на весь этот ночной, загадочный мир. С черного неба упал луч, за ним другой, третий. Через мгновение мягко светящиеся колонны огородили пространство, в середине которого в глубоком кресле кто-то сидел. Что-то знакомое было во всем этом. Мелькнули воспоминания: "В белом плаще с кровавым подвоем - ранним утром четырнадцатого числа", в крытую колоннаду..." Чего-то не хватало в этой картине, и он, лишь когда вступил в серебряный круг, очерченный светящимися колоннами, ощутил босыми ступнями приятную прохладу травы, догадался - не хватало допрашиваемого, усталого, исхудавшего человека со связанными руками. - Зачем ты здесь, женщина? - спросил сидевший в кресле человек, лица которого, как ни старался, Андрей разглядеть не мог. - Я пришла свидетельствовать за него, - сказала Гиданна и красиво, театрально повела рукой в сторону Андрея. - За Иисуса тоже свидетельствовала женщина, которую он излечил. Не бескорыстное свидетельство. - И у меня не бескорыстное. Я его люблю. - Он открыл Книгу Бытия. А всякому знанию - свое время. - Он не ведал, что творил. У людей книги для того и существуют... - Открывший Книгу Бытия должен быть наказан. Так они говорят. Сидевший тоже повел рукой, и Андрей услышал вроде как шум разгневанной толпы. Ему хотелось вмешаться в разговор, но он молчал. Сказывалась служебная привычка поменьше говорить и побольше слушать. Переступая босыми ногами по мягкой траве, он обдумывал сказанное. Похоже было, что сидевший перед ним таинственный Вершитель Судеб не на стороне тех, кто требует наказания. - Бог не наказывает, а воздает по делам, - сказала Гиданна. - Ты женщина и потому споришь. - Я отстаиваю истину. - Что есть истина? - Вопрос быстрый, заинтересованный. - Никто из людей не может знать ИСТИНУ. Людям рано читать Книгу Бытия. - Зачем же ее давать людям? - Тому, кто это сделал, воздается. - А если ее никто не прочтет? - Тогда я... умою руки... Разом погасли, пропали колонны, и откуда-то из дальней дали потекла знакомая мелодия. Андрей узнал песню: "Ах ты, степь широкая... ах ты, Волга-матушка". Вспомнил, где слышал ее последний раз, - в том самом не понравившемся ему фильме Пазолини "Евангелие по Матфею", в котором только эта мелодия и была живой нитью среди - мертвечины, только она и создавала ощущение величественности. Тогда еще он подумал: почему русская мелодия так уместна здесь? Не потому ли, что русская душа, как часто говорят, - последнее прибежище мировой духовности?.. Песня-то его и разбудила. Еще толком не просмувшись, он понял, что уже утро и где-то в деревне слишком громко включили радио. Открыл глаза, увидел большой темный крест на белом боку печки - тень от оконной рамы. Не поворачивая головы, скосил глаза на кровать, думая, что Гиданна еще спит, и чуть не вскочил: кровать была аккуратно заправлена. Мысленно обругав Гиданиу за то, что не пришла, ночью, что не разбудила пусть не поцелуями, а хоть как, он стал торопливо одеваться. Запутавшись в штанине, допрыгал на одной ноге к окну, выглянул. Улица была по обыкновению чиста и пуста, только на другой стороне ее возле дома копошилась белокурая девчушка лет пяти. В сенях звякнуло ведро, и вслед за тем приоткрылась дверь. - Ай ты господи! - послышался голос бабы Тани. - Вот неловкая, так и знала, что разбужу. - Да уж я встал, - пробормотал он и, кивнув на кровать, спросил игриво: А где невеста-то? - Проспал невесту, - засмеялась баба Таня. - Уехала. - Куда уехала? - А в город, чай. Не велела тебя будить. - Как - в город?! - Он сел на лавку, торопясь вспомнить, говорила она про отъезд или не говорила. - Тут наш один на мотоцикле подвернулся, захватил до станции. - Как уехала? - опустошенно повторил Андрей. - Не собиралась вроде. - Да ты загоревал, никак? Примчится, куда денется. Поживешь у нас денек-другой, глядишь - и она тут. Покормлю счас тебя и гуляй, хоть по грибы, хоть куда. Он ел, не замечая, что ест, давился обидой. "Говорила, что любит, а сама... Так во сне ж говорила, в твоем сне. А это все равно, что ты сам себе говорил, выдавал желаемое за действительное..." Баба Таня не сидела напротив, не глядела на него, ходила по избе, что-то делала. А будто в душу заглядывала. Сказала наконец: - Не убивайся больно-то. Девка она девка и есть, да еще подневольная. - Как-подневольная? - А так. Голос у ей. - Какой голос? - А такой. Почище зубной боли. Позовет - не хочешь, да побежишь. - Ах, вы про это, - догадался Андрей и замялся, не зная, как сказать. - Про это, милок, про это самое. У нас многие с голосом-та, а таких, как Ганка, нету. Разве что сам Епифан. - Не, баб Тань, - решился он. - Я тоже поеду. Сразу после завтрака он и собрался. Кинул рюкзак за спину и пошел. День был чудный, как вчера. И опять к горлу подступила обида: гулять бы с Гиданной, а тут на тебе. За деревней остановился, огляделся. И первое, что попалось на глаза, знакомый сарай. Был он в стороне, но Андрей все же решил заглянуть в него. Захотелось увидеть все, вспомнить, что было. Да было ли? Теперь уж казалось, что и не было ничего. К сараю подходил со страхом, невесть почему вдруг охватившим его. По зыбкой лестнице залез на сенник. Ложиться на то самое место не стал, отошел в сторону, развязал рюкзак, достал фляжку, что всегда брал с собой на всякий случай, приложился и не заметил, как ополовинил. Обида, душившая его, немного отпустила, и он откинулся навзничь, размахнул руки, держа фляжку в левой. Видно, забылся на миг, потому как почувствовал вдруг, что в руках ничего нет. Пошарил в сене, но вместо фляжки под руку лопалось что-то другое, вроде как книжка. Удивленный, он поднял ее и сел, разглядывая. Книжка, похоже, была из тех, что в последнее время заполонили киоски и магазины, - ни фамилии автора, ни названия на глянцевой обложке, только странный рубиново поблескивающий орнамент, то ли птицы какие в замысловатых полукружиях, то ли сказочные зверюги в немыслимых позах. А на первой странице крупно и жирно, показалось даже, что выпукло, только одна фраза: ОТКРЫВ ЭТУ книгу, УЗНАЕШЬ- то, что смертному ЗНАТЬ НЕ ДАНО. И все, и ничего больше. Он собрался пролистнуть дальше, но тут вдруг обрушился гром. Так подумалось в первый момент. Гром был рокочущий, растянутый, похожий на рев двигателя, от которого задребезжала драночная крыша и весь сарай затрясся, завибрировал. "Вертолет! - определил Андрей. - Так низко?! Может, авария?" Схватив рюкзак, он спрыгнул с сенника, подвернул ногу и захромал в сторону, чтобы глянуть, что гам за вертолет такой над самой крышей? Небо было чистое, ни тучки и никакого вертолета. Зато увидел другое - обесцвеченный солнцем выплеск пламени над крышей. Припадая на левую ногу, отбежал подальше, оглянулся. Сарай горел весь, снизу доверху, будто подожженный сразу со всех четырех углов. Жуть прошла через сердце, какой он никогда не испытывал, и ноги сами собой понесли его прочь. Он бежал, забыв про боль в ноге, ничего не видя вокруг. Ветки хлестали по лицу, плотные кусты рвали одежду, но он и этого не замечал, бежал, охваченных страхом. Остановился, лишь когда страх отпустил. Прижался спиной к березе, чувствуя, как дрожит в .нем все, удивляясь самому себе, злясь на себя. Стыдоба-то! Вдруг кто видел его, убегающего? Что подумают? Поджег и сбежал, струсил?.. Поразмыслив, он решил, что надо сейчас же идти обратно в деревню и все там рассказать. И про сон, и про Гиданну во сне, и про книжку. Не поверят? В городе высмеяли бы, а в Епифанове поверят. Он шагнул и чуть не упал - так резануло ногу. Огляделся, понял, что находится недалеко от памятного места у ручья, где ему однажды было так хорошо. Решил доковылять сначала до ручья, отдышаться там, остудить горевшую лодыжку. Еще издали увидел кого-то, сидевшего у знакомой копны сена, и узнал Епифана. - Скидавай кеду-то, - сказал Епифан, когда Андрей тяжело упал на сено рядом с ним. - Да ничего... - Скидавай, говорю... Неча в речку лезть со всеми болячками. - Да не болячка, подвернул только. - Знамо, что подвернул, потому к говорю: сымай. Андрей разулся. Елмфан обежал пальцами вспухшее место, подул на него, принялся что-то делать, то ли мять, то ли гладить ногу, то ли прикасаться только, бормоча себе под нос непонятное. Легкая ломота поднималась по ноге, разливалась по всему телу. Хотелось потянуться, но Андрей терпел, сидел неподвижно, со скептической ухмылкой наблюдая за стариком. - Ты не мешай, а помогай давай, - сказал Епифан. - Как помогать? - Гони боль-то, гони. Или мне отдавай. Так и говори: возьми боль-то, дядя Епифан, возьми мою боль. - Вслух? - Хоть и про себя. Не отвлекайся только, о девках-то не думай. Может, и удалось бы Андрею сосредоточиться, если бы не последнее сказанное. Сразу перед глазами встала Гиданна, какой он видел ее во сне, в обтекающей фигуру белой ночной рубашке. Резануло тоской: где-то она теперь, с кем? - Я чего сказал? - повторил Епифэн, не поднимая головы. - Ганка уехала, - сказал Андрей. - Знамо, что уехала. И ты уезжай. - Я и хотел. Да вот в сарай зашел. - Я говорил: не ходи. - А он сгорел... - Знамо, что сгорел. - Я некурящий. - Чему быть, того не миновать. - А как вы вчера, про пожар-то почувствовали! - Завтрашнее бросает перед собой тень в сегодня. Андрей дернулся, и Епифан поднял на него укоризненный взгляд. - Будешь неслухом, домой не доскачешь. - Мне вот эти самые слова сказала Гиданна. Во сне. - Эка новость, это у нас, почитай, полдереани знает. - Но я не знаю. А приснилось-то мне. - Тоже не диво. Знание часто приходит неведомо как. - И вы не знаете, почему знаете? - Бывает, что и не знаю. А то адруг знаю, что будет, но не знаю, что именно, вроде как вон то дерево. Издали-то ни веток, ни листьев не видать, но ведь знаю, что они есть. Чтобы увидеть ветки да листья, надо подойти или как следует всмотреться, вот я и всматриваюсь, и говорю. - Всматриваетесь в завтра? - Или в послезавтра. Трудно угадать. - И можете сказать, что будет завтра? Епифан подумал, оглядел речку, кусты на берегу, потрогал сено, на котором сидел и насторожился. - Пожара бы не было. - Где? - Да здесь же, здесь! - внезапно раздражаясь, выкрикнул Епифан и оттолкнул от себя ногу Ачдрея. - Уходи отсюда, не ко двору ты тут. - Как это? - Не такой ты сегодня. И вообще... - Какой не такой? - Не знаю. Теперь идти сможешь, уходи. И быстро встал, будто испугался чего, отряхнул руки, отер их о штаны и заспешил прочь, опасливо оглядываясь. Всю дорогу, пока ковылял Андрей до станции, согнутая испуганная фигура старика не выходила из головы. И все думал он, отчего такое? То лечил, боль готов был взять на себя, а то как подменили. Что случилось? Как раз про будущее говорили. "Пожара бы не было", - сказал. Но он-то, Андрей, при чем? Чего прогонять-то?.. В поле, у одинокой березы, опять увидел Андрей того - куль кулем, квадратная голова. Пришелец махал длинными руками, вроде как звал. Но не то чтобы идти к нему, остановиться не мог Андрей, такой жутью вдруг охватило его. Заторопился, не оглядываясь, спиной чувствуя чужака, будто не там он, возле березы, а тут, за плечами, в рюкзаке. Жуть отпустила только в электричке, когда он, скинув рюкзак, устроился у окна и закрыл глаза. И почувствовал, как же устал. Казалось бы, отчего? "А сарай? - неожиданно упрекнул сам себя. И принялся оправдываться: - Да ведь не я, не я... - А кто? А что? - сонно тянулась мысль. - А никто, а ничто. Сено перегрелось. Энергия-самая таинственная субстанция, энергия, энергия..." Мысль запутывалась, терялась. И вдруг зазвучал голос Гиданны; - Ничего нет во Вселенной, кроме энергии. И материальные тела не что иное, как концентрация, консервация той же энергии. Рассеянная, она присутствует в любой точке пространства, всегда готовая материализоваться в каких угодно видах и формах. Законы природы для всего одинаковы, и нет оснований считать, что человек-исключение из этих законов. Возможно, что человек-совершеннейший из известных во Вселенной концентрат энергии с уникальной способностью познавать себя и весь мир... - А Бог? - спросил кто-то. Андрею показалось, что сам и спросил. - Бог и Вселенская Энергия - разные термины одного и того же непомерно громадного, не имеющего ни лика, потому что у него множество ликов, ни предела, потому что оно беспредельно, ни силы и массы, потому что оно всемерно и всесильно. Понятие Божества-это очеловеченный образ ВСЕ СВЕТСКОГО НЕЧТО. Отрицая Бога, атеисты, по-существу, ведут с верующими терминологический спор, ибо не отрицают главного - существования законов природы, которым подчинено все. - А наука? - опять прозвучал вопрос. - Вера в Бога и научный метод - суть лишь разные формы познания. Ученые утверждают, что до ближайших звезд - световые годы, что для межзвездных полетов нет ни энергетических, ни временных возможности. И все же верят в возможность межвездных перелетов, то есть верят в условия, при которых не существует ни времени, ни пространства. Но не все ли это равно, что верить в непознаваемое? Верующие убеждены: истина познается в молитве, в глубочайшем сосредоточении своих мыслей и чувств на Божественном. Ученые атеисты доверяют лишь анализу, тому, что вписывается в узкие рамки их знаний и представлений. Но многое существует лишь в целом и исчезает при разложении на части, то есть при попытке анализа. Целое познается по законам целого... Все необъяснимо и все объясняемо... - А чудеса? - Чудеса противоречат не природе, а известной нам природе. Это говорил еще Блаженный Августин полторы тысячи лет назад. - А любовь? - Энергия присутствует всегда и повсюду, но проявляется лишь когда переходит из одной формы в другую. Так и любовь. Разлитая по миру, по душам людским, она в потенции и становится заметной лишь когда изливается на другого. Любовь-это проявление наиболее тонкой духовной энергии... - А билет? - Какой билет?!. Кто-то толкнул Андрея в плечо, он вздрогнул и открыл глаза. Крупнотелая женщина в черной служебной куртке стояла перед ним, загораживая проход, контролер. - У вас есть билет? Он сунул руку в карман, вынул первый попавшийся клочок. Женщина щелкнула компостером и ушла, А он уставился на продырявленную бумажку. Это был магазинный чек, оставшийся от какой-то покупки. Не удивился. Столько было всякого со вчерашнего дня, что это дивом не показалось. Снова закрыл глаза. И чуть не вскочил, вдруг ясно увидев перед собой белое, помертвевшее лицо майора Демина. Черное пятно синяка у самого виска, струйка крови, вытекающая из уголка рта. Помотал головой и стал неотрывно смотреть в окно, боясь задремать и снова увидеть что-то подобное. На вокзале, выйдя из вагона, Андрей потоптался на платформе, жалея, что уехал из Епифаново. Куда теперь? Не к Гиданне же. Что подумает, если он явится? Решит, что с таким, бегающим за ней, можно и вовсе не считаться? И застыл от спасительной мысли: Епифан же прогнал. Можно сказать Гиданне: потому приехал, что не ко двору ом там, в Епифанове. И только так подумал, только успоколся, как уткнулся взглядом в такое, что лучше бы и не видеть. Женщина, очень похожая на Гиданну, в таком же сиреневом платье, стояла перед каким-то лысым пижоном в белом костюме, и тот целовал ее. Вроде бы в щечку, как встречающий, а там поди-ка разбери. Он медленно пошел к этой паре, чувствуя, как все сжимается в нем от обиды. Да видно отвлекся на миг, потому что не заметил, как подозрительная пара исчезла. А горечь от увиденного осталась, и она погнала его домой, в свою пустующую квартиру, где к одиночеству было не привыкать. Дома стояла духота, совсем нечем было дышать. Андрай распахнул окна, разделся до трусов, с затаенной надеждой покрутил краны в ванной. Кран с красной кнопочкой сердито зашипел, но воды не выдал ни капли - объявленный больше месяца назад летний профилактический ремонт труб, увы, не закончился. Расстроенный, Андрей походил по комнате, думая, что теперь делать. На глаза то и дело попадался телефон, дразнил красным блескучим боком. И ом снял трубку, набрал номер. - Аверкин? Ты что, опять на телефоне? - Кто это? - Да я же, Савельев, не узнаешь, что ли? - Савельев? Голос какой-то не такой. Ты чего не приехал? - Зачем? Я же в отпуске. - В отпуске? - Аверкин хохотнул с намеком, как умел только он. - А чего тогда звонишь? - Да так. - Небось спросить хочешь? - О чем? - О своей ведьмочке. Я же видел, как ты на нее пялился. А теперь мы все на нее поглядели. Вблизи. Про любовь нам битый час толковала да про Бога, да про какую-то энергию. Не путай с электроэнергией... Аверкин болтал в обычной своей манере, а Савельев молчал, вспоминая голос Гиданны, который слышал, сидя в вагоне электрички. Тоже про энергию говорила и тоже про любовь. Что это? Совпадение? - А чего она... приезжала-то? - спросил наконец. - Лекцию читала. Я думал, ты пригласил. А раз не ты, так Демин. Понимаешь, он ее про будущее спросил. Правда ли, мол, что провидит? А она ему: вы, говорит, не далее, как через полчаса, будете видеть что-то белое и нюхать что-то неприятное. А он: обедать поеду, скатерть-то белая. Мы, конечно, ха-ха! А она: нет, говорит, с вами, говорит, случится что-то нехорошее... Жаль, не был, много потерял. - А где?.. - Дамочка-то? Уехала. Ее белый "жигуль" дожидался. - Демин где?! - заорал Савельев, почему-то вдруг разозлившись на Аверкина. - Домой поехал. И она сразу, в поликлинику, говорит, надо, на прием. Ты приезжай, расскажу подробней. Чего вздыхать-то? Вздохи помогают только при бронхите. Андрей положил зачастившую гудками трубку, поел в задумчивости и начал одеваться. Через полчаса Андрей вбежал в широкий подъезд поликлиники. Бабушка, сидевшая у двери, вскочила невстречу: - Пропуск есть? - Я из милиции, - бросил он, проходя мимо старушки, и, спохватился, вернулся. - Где здесь массажистка ваша, Ганна? - Господи, за что ее? Такой добрый человек. - Мне только спросить. - Спросить? Это можно. Она все знает, она скажет. Указанная бабушкой дверь оказалась запертой. Андрей хотел было толкнуться в соседний кабинет, но тут услышал глухие голоса. Один вроде бы мужской, а другой... другой ее, Гиданны, голос, тут он ошибиться не мог. Разговор, слышно, не врачебный вовсе, так, светская беседа, с вопросиками, с шуточками и смешками. В какой-то момент почудилось Андрею даже повизгивание. Сразу вспомнилось слышанное недавно по радио сообщение о новшестве в раскрепощенных странах Восточной Европы салонах эротического массажа. И он не выдержал, постучал. Постучал, должно быть, нервно и сильно, потому что за дверью сразу затихли. А еще через минуту дверь приоткрылась. - Ты?! - удивилась Гиданна, как-то странно посмотрев на него. - Подожди. И захлопнула дверь. Но Андрей успел разглядеть в щель какого-то долговязого хмыря, торопливо натягивавшего белые брюки. Хотел уйти сразу, но не было сил, ноги противно дрожали. Рвануть бы дверь да взять долговязого костоломным приемом - это он мог. Мешала злость и еще тоска, расслаблявшая, вышибавшая слезы. Сел на скамью и так и сидел, глядел в пол. Не поднял головы, даже когда дверь открылась и долговязый прошел мимо, обдав запахом незнакомых духов. Потом рядом кто-то сел на скамью. Он все не поднимал глаз, но понял, кто это, потому что злость сразу пропала. - Ну, не дуйся, я же на работе. - Ничего себе работа, - выдохнул он. - Мужиков, ублажать. - Побойся Бога! Это же дама. - Дама в брюках. - Ну и что? Теперь многие носят. "Выкрутилась", - хотел он сказать, но только мысленно обругал себя за то, что дал волю обиде и не поглядел, когда пациент уходил. - Что с тобой? - Со мной?.. Вот ты чего? Уехала, не сказав. - Что с тобой? - повторила Гиданна, и был в ее голосе явный испуг. - Ты совсем другой. - Это ты другая... Гиданна взяла его за руку, и он послушно пошел за ней в кабинет. - Сядь, успокойся. - Я спокоен. - Раньше я понимала тебя, а теперь... Что с тобой? - Удирать мне надо, вот что. Куда-нибудь подальше от тебя. - Нельзя. Ты умрешь от моей тоски. - Тебе можно, а мне нельзя? - Не зови! - громко выкрикнула Гиданна. - беду не зови! Кто-то заглядызал в кабинет, о чем-то спрашивал, но они ничего не слышали, и то ли необычная напряженность их лиц и поз, то ли еще что-то пугало людей, дверь тотчас закрывалась. Зазвонил телефон, и Гиданна взяла трубку: - Да... Ах ты Господи, совсем забыла. Сейчас еду. Она поднялась так резко, что табурет, на котором сидела, упал, заметалась по кабинету, сбросила халат, зазвенела склянками в стеклянном шкафу. - Ах ты Господи! Мне же надо... Внезапно остановилась, уставилась на Андрея так, словно только что увидела его. - Что это?!. Я тебя совсем не чувствую. Расскажи. - Ты же торопишься. - Расскажи, - капризно повторила она и подняла табурет, села. - Что рассказывать? - Все. Когда из деревни ушел? - Сразу. Проснулся, гляжу - тебя нет... Почему не сказала? - Вечером пожалела тебя, а утром... Ты так сладко спал. Что-то тебе снилось. - Всегда что-нибудь снится. - Нет, нет, я видела, чувствовала... А теперь... ты будто чужой. Рассказывай. Где ты был, что делал? - Нигде не был. В сарай зашел... - Это я знаю. - А он сгорел, - Сгорел?! - Гиданна испуганно вскочила. - Почему я этого не видела? - Ты же была в городе, - усмехнулся Андрей. - В сарай заходил - видела, а дальше - пустота. - Как ты могла видеть? - Видела, - притопнула Гиданна. - Рассказывай! - Да не поджигал я. И спичек не зажигал, некурящий же. Выпил, правда. Фляжка у меня была. Какую-то дурацкую книжку нашел. Что там написано, дай Бог памяти?.. Андрей начал вспоминать и, к своему удивлению, не мог вспомнить ту единственную фразу, что прочел в книжке. - Ну?! Он взглянул на нее и испугался-так изменилось ее лицо, вытянулось ипотемнело, а глаза, наоборот, посветлелм, будто выгорела о один миг. - Забыл. - Где эта книжка? - Там, наверно, осталась, где еще? Еле выскочил. Ногу подвернул. Думал, не доскачу. Спасибо, Епифан помог... - Не вижу - чуть не заплакала Гиданна. - Я же твоими глазами все видела. А теперь не видят глаза. Чьи не видят? Твои или мои? - Ну, ты скажешь! - Твои или мои?! Она шагнула к нему, положила руки на плечи, приблизила лицо, и Андрей зажмурился: поцелует или нет? И вздрогнул от звонка за спиной. - Не бери трубку! - крикнула Гиданна. - Поехали. Поехали со мной. Он не спросил, куда ехать, ему было все равно, лишь бы с ней, лишь бы не отпускать ее одну. Такси подвернулось сразу, будто дожидалось за углом, что ничуть не удивило Андрея. Он вообще перестал чему-либо удивляться в последнее время, то ли привык к чудесам, то ли и в самом деле в нем что-то изменилось. - Мы в институт, ненадолго, на час, не больше, - сказала Гиданна, прижавшись к Андрею горячим боком. Такси мчалось быстро, ни разу не остановившись у светофоров, потому что все время перед ними бып зеленый свет. "Шофер такой опытный или опять чертовщина?" - мельком подумал Андрей, снова не удивляясь такой странности. Должно быть, он на минуту закрыл глаза, потому что ни с того ни с сего вдруг ясно увидел перед собой какой-то двор, обшарпанную кирпичную постройку с плоской крышей посредине двора, проржавевшие ворота индивидуальных гаражей. Что-то важное было связано с этими гаражами, но, что именно, понять не мог. Машина дернулась, и он открыл глаза. Гиданна, наклонившись, смотрела ему в лицо. - Что?! - А что? - в свою очередь спросил он. - Ты меня пугаешь. - Пугаю? Чем? - Я тебя совсем не чувствую. Раньше видела, что видел ты, понимала, что думал, а теперь - темно. Что случилось? - Сарай сгорел, - сказал он невпопад. - Ты мне расскажешь, все расскажешь, по минутам, по секундам. Андрей пожал плечами и отвернулся, стал смотреть в боковое окно на быстро убегающих назад прохожих. Непонятное творилось с ним, обволакивало что-то тягучее, как патока, томительно радостное, в то же время пугающее неотвязностью. Он был уверен, что виной всему - Гиданна. Отдавал себе отчет, что попался враз и окончательно, что отныне его не существует вне этой женщины. И мучился от того, что она, как ему думалось, вполне может обходиться без него. Всеми силами старался справиться с собой, не спугнуть ее словом или жестом. Осторожно, чтобы Гиданна не угадала, о чем он думает, попытался разобраться а случившемся, понять, что же такое оградило его от ее проницательности? Но вместо этого замельтешили перед глазами какие-то тускло взблескивающие ложки да вилки. Догадался: мерещится фамильное серебро Клямкиных, которого он никогда не видел и знал только по описаниям пострадавших. Чего оно вдруг привиделось? Дело повисло? Ну да мало ли нераскрытых дел!.. Машина остановилась в незнакомом переулке возле старого дома. Гиданна взбежала на невысокое крыльцо с истертыми каменными ступенями, махнула Андрею рукой, то ли предлагая подождать, то ли приглашая идти следом, и скрылась за пестрой, как видно, не раз ремонтировавшейся дверью. Отпустив такси, Андрей тоже толкнул эту дверь и очутился в полутемном, уставленном шкафами и стульями коридоре, похожем на коридор коммуналки. Но за первой же приоткрытой дверью увидел столы с приборами и понял, что это и есть научный институт. Заглянул еще в несколько комнат-лабораторий и наконец увидел ее. Лучше бы он не видел. Лысоватый тип в белом пиджаке держал Гиданну за плечи и целовал. И Гиданна не отстранялась, улыбалась и жмурилась, будто это доставляло ей несказанное удовольствие. Андрей стоял в дверях, не в силах ни отступить, чтобы не пялиться в открытую, ни даже вздохнуть, так оглушило его это видение. - Что жа ты, дорогая моя? - ласково укорял ее лысый. - У нас уже все готово. Павел давно разделся, иди к нему. И Гиданна нырнула в другую дверь, даже не взглянув на Андрея. За той, другой дверью он успел разглядеть голую мужскую спину, одежду, брошенную на кушетку, и провода, провода. А лысый сел к пульту какого-то прибора с несколькими экранами, пробежался пальцами по кнопкам. На большом кране высветилась спина человека, вся в желтых, красных, синих пятнах. Пятна ожили, зашевелились, перетекая одно в другое, синие пятна светлели, желтые розовели. - Ну как? - крикнула Гиданна из другой комнаты. - Не очень, - ответил лысый. Андрей шагнул к другой двери, увидел Гиданну полураздетой, с обнаженными до плеч руками. Она водила ладонями у голой спины, будто гладила, и пальцы ее вздрагивали. Андрей представил, как бы он сам млел под этими пальцами, и еще больше расстроился. - Не получается! - крикнул лысый. - Срывы! Гиданна обессиленно опустила руки. - Кто-то мне мешает. Обернулась, увидела Андрея, сказала раздраженно: - Выйди, пожалуйста. Он отступил. И тут обернулся лысый. - Выйдите, вам русским языком говорят. Так с ним еще никто никогда не разговаривал. Он вышел в коридор, мучаясь больше от того, что Гиданна ничего не сказала, не объяснила, почему он тут. Задыхаясь от обиды, Андрей толкнул дверь на улицу и решительно пошел прочь от института, ожидая, что вот сейчас Гиданна спохватится, выбежит на крыльцо, позовет. Так и дошел до перекрестка, свернул направо, в улицу пошире, сплошь залитую солнцем. В узком провале между домами увидел большой камень-валун, серебристую елочку и скамью - этакий райский уголок для отдыха, какие в последнее время стали появляться в городе. А на скамье-кем-то забытая нераспечатанная пол-литровка с желто-зеленой этикеткой - "Зубровка". Со всяким ротозейством приходилось сталкивайся, но чтобы позабыли бутылку водки - о таком Андрей и не слыхивал. Огляделся - не подвох ли, нет ли кого рядом, - а когда снова посмотрел на скамью, никакой бутылки уж не увидел. И пожалел, что бутылка - только видение, очень бы она была сейчас кстати, "Довела! - подумал со злостью о Гиданне. - Еще немного, и свихнусь". Он сел на скамью и зажмурился, стараясь успокоиться. "Не гневайся, - вдруг совершенно спокойно сказал сем себе, - не уподобляйся пособнику Тьмы. Человеку надлежит быть носителем Света". Испуганно огляделся, подумав, что заговорил вслух и что кто-то, не дай Бог, мог услышать эту высокопарную сентенцию. Рядом никого не было, и на всей улице - странная безлюдность. "Как разглядишь - носитель Света он или пособник Тьмы? - спросил сам себя. И сам себе ответил: - Да очень просто. Если человек всех чернит и подозревает, насмешничает, все подвергает сомнению и поруганию, такого мы интуитивно чураемся, считаем недобрым. Так же и с группами, организациями. Если какая все делает для разъединения людей, сеет рознь и вражду, разжигает ненависть, мы, ничего больше не зная о ней, уверены, что это пособники зла. Нетерпимость и жестокосердие - вот явные признаки слуг Тьмы... Не гневайся. При гневе и раздражении в человеке выгорает запас психической энергии, и он делается беззащитным перед дьявольщиной..." Длинный назидательный монолог напугал Андрея. Никогда прежде ни себе, ни другим не говорил ничего подобного. Это были явно не его мысли. Подумал, что от такого самозаговаривания одна дорог к психиатру. Или же куда-нибудь, где можно выпить, - в ресторан, что ли? Он решительно встал, соображая, где ближайшая забегаловка, хоть и кооперативная, грабительская. И тут видел бодро шагавшего по улице лейтенанта Аверкина. - Эй! - обрадовался он. Не закадычный друг Аверкин, но и с ним, бывало, сиживали за одним столом. - Ты чего тут? - Отдыхаю. - Ничего местечко, - огляделся Аверкин. - Сюда бы столик да пива. - Не мешало бы. - Так в чем дело? - Теперь не разгуляешься. Цены-то!.. Аверкин помолчал, постукивая кулаком по краю скамьи, и вдруг заорал: - Суки! Выпить и то негде! - Не злись, - сказал Андрей. - Когда злится, человек теряет психическую энергию, без которой онлегкая добыча злых сил. - Ты как эта лекторша. Ты часом не того? Андрей пожал плечами и покраснел. - Тогда конечно. - Что "конечно"? - Выпить надо, вот что! - опять заорал Аверкин, Странная у него была манера разговаривать - то почти шепотом, так, что и не разобрать, а то в голос. Сказывалась любовь к телефонам. - Куда теперь пойдешь? - Может, музыканта потрясти? - Какого музыканта? - В школе вместе учились. У него всегда есть, Заглянем? Тут недалеко. - Позвони. - Отговорится, знаю я его. Творческая личность, все ему мешают. А придем - куда денется? - Неудобно. - Неудобно знаешь что? Пошли давай. Он подхватил не очень сопротивлявшегося Андрея под руку, потащил за собой. День уже остывал, в улицы вливалась бодрящая прохлада. Над крышами домов, радуя глаз, розовели редкие облака. Встречные девушки все, как одна, казались сказочно красивыми в своей улыбчивости, полуобнаженности, и, если бы не обида, не отпускавшая Андрея, он, наверное, как и Аверкин, болтал бы без умолку, сыпал волнующими полунамеками. Музыкант оказался обыкновенным человеком, совсем не богемного вида - ни модной бородки, ни аристократической осанки, ни галстука-бабочки. Из-за высокой, давно не крашенной двери выглянул испуганный человечек в трикотажном спортивном костюме с отверткой в руке, измазанной машинным маслом. Масляное пятно было у него и на щеке. Встреть такого на улице, даже и умытого, подумал бы-работяга, слесарь. - Проходите, проходите, - засуетился музыкант. Обернулся, крикнул в глубину сумрачного коридора: - Вовка, забирай велосипед, потом починю. - Да-а!.. - послышалось из коридора. - Ко мне пришли. - И к Аверкину: - Проходи, ты знаешь, я сейчас. Комната, куда они вошли, показалась Андрею огромной в сравнении с комнатушкой в его малогабаритной квартире панельного дома. Но, приглядевшись, понял: такое впечатление - из-за высоты, метров пять, не меньше, как во всех старых домах, строившихся для уважающих себя людей. У стены, растопырившись на полкомнаты, стоял большой черный рояль, раскрытый, с нотами на пюпитре. - Ты, главное, прислушивайся, - сказал Аверкин. - Тут такое бывает, что твоей лекторше-колдунье и не снилось. Дверь глухо скрипнула, будто вздохнул кто, вошел музыкант, молча поставил на стол бутылку с желто-зеленой этикеткой. - "Зубровочка!" - восхитился Аверкин. - Гоша все понимает. - Так я же знаю. - Музыкант стоял возле стола, в растерянности вытирая ладони о свои трикотажные штаны. - Нет бы так зайти, по старой дружбе. - Гоша, клянусь, обяз-за-тельно. А сегодня, - он ткнул пальцем в Андрея, - у него, как и у тебя, это самое... Аверкин покрутил растопыренными пальцами возле головы и, решив, что этим все сказано, принялся по-хозяйски перекладывать бумаги со стола на рояль. И тут откуда-то сверху пролилась короткая приятная мелодия. Аверкин восторженно глянул на Андрея. Музыкант вжал голову в плечи и быстро вышел. - Я говорил! - воскликнул Аверкин, когда дверь закрылась. - Гошка-гений, музыка сама на рояль падает, сочинять не надо. - Откуда падает? - Андрей посмотрел на высокий потолок, теряющийся в сумраке. - Это его баба одна донимает. - Баба?! - Ну, женщина. А может, девушка. Леший их разберет. . Тоска мягкой лапкой опять забралась под рубашку, но хватка ее была отнюдь не нежной, а такой, что и не вздохнуть. Андрей покосился на бутылку, борясь с желанием откупорить ее тотчас же. Вернулся музыкант скоро, принес алюминиевый поднос с тремя тарелками. В одной - крупно нарезанный белый хлеб, в другой - салат, только что вываленный из консервной банки, в третьей - ломтики вареной колбасы. - Вот... извините... - Да это ж... целый пир! - заорал Аверкин, явно торопясь развеять смущение музыканта. И ухватил бутылку. На прошло и четверти часа, как все они были хороши, о чем свидетельствовала повышенная тональность беседы. Как всегда в таких случаях, говорили обо всем и ни о чем. А потом - Андрей не помнил, как начал этот разговор, - речь зашла о божественных истоках искусства, наконец, о религии. - Никто не имеет права предъявлять особые претензии на божественность, страстно говорил музыкант. - Бог не делит людей ни по национальности, ни по специальности, только по таланту. Потому что талант-от Бога, и он, Бог, рассчитывает, что облагодетельствованный человек не погубит Божий дар, а разовьет. И Христос не твой, не мой, а всеобщий, Только каждый видит его по-своему... - И ты по-своему? - спросил Андрей, не замечая, что перешел на "ты" и думая только о том, что тема эта, как видно, становится его сутью что в снах, что в разговорах. - Как же ты его понимаешь? - Трудно выразить. Боюсь, не поймешь. - Авось пойму. Музыкант задумался, устремив взгляд в потолок, и медленно, с выражением заговорил: - В белом плаще с кровавым подвоем... Ранним утром весеннего месяца нисана в крытую колоннаду... вошел прокуратор... - Погоди, - сказал Андрей. - Это же... как у этого, у Булгакова. - Что делать, если даже в Евангелии лучше не сказано. - Ты же хотел по-своему. - По-своему? Он пошевелил длинными пальцами и встал. И тут снова откуда-то донеслась тихая мелодия. Испуганно взглянув на Андрея, музыкант заторопился, сел на черный табурет у рояля и ударил по клавишам так, что инструмент взвыл. Когда затих последний отзвук бурного аккорда, музыкант ласково тронул клавиши и начал играть что-то задумчиво-печальное, но в то же время и радостное, даже ликующее. Звуки то бились о стены, о высокое окно так, что звенели стекла, то стлались над роялем, над столом, и хотелось слушать и слушать, закрыв глаза, ни о чем не думая, ничего не желая, то плакать хотелось, то смеяться неизвестно чему. Даже и не закрывая глаз, Андрей видел перед собой Гиданну, ощущал ее мягкие плечи и бедра под стекающим сиреневым платьем, заглядывал в глаза, то ли печальные, то ли радостно-умиротворенные, и прощал ее, прощал за что-то, виня во всем только себя. "Ты умрешь от моей тоски", - вспомнил он и чуть не сорвался с места, чтобы сейчас же бежать в институт, в поликлинику, куда угодно, только бы найти ее... Звуки долго не затихали, все казалось, что они еще слышны, не истончились вконец, не умерли. Так звучит дальний колокол в пасхальный благовест, долго парит над полями, растворяясь а переливах заката, переходя в цвет, в багрянец, в лазурь, в изумрудную зелень неба... - Понял что-нибудь? - спросил музычант. - Понял. По-своему. - Вот и я по-своему. И тут опять мягко упал с потолка нежный звук. - Что это? - спросил Андрей, оглядывая стены. Думал, часы играют или что-то в этом роде. Музыкант потянулся к бутылке, потряс ее, пустую, и вскочил. - Я сейчас. Где-то еще было. Он вернулся с другой бутылкой, сам укупорил, плеснул в стаканы, поднял свой и замер, задумавшись. - Изму