[ сборник ] - Этот добрый жестокий мир Страница 14

Мать, как всегда, всплакнула, утерла слезы платком. Поменяла воду в горшках с бессмертниками, выдернула несколько пучков проросшей у камня сорной травы. Они с отцом прожили вместе сорок лет, и самым большим горем Агнешки Пшельской было то, что ее сын до сих пор не женат и бездетен.

Когда вернулись домой, мать пошла на кухню разогревать томатный суп. Сын устроился в кресле у стола и задумался о том, как он любит мать. Она единственная называла его Яриком, единственная знала, что светлый ежик волос и серо-прозрачные глаза за стеклами очков у него от отца, а тонкий хрящеватый нос — от нее. Только она старалась вникнуть во все сыновние дела и заботы и ни разу не упрекнула за то, что он, взрослый сорокалетний мужчина, все еще сидит у нее на шее. Но дело даже не в этом. Дело не в причине, не в том, что она что-то делает или не делает, а просто сын любит мать, а мать сына — и все тут.

— О чем размышляешь?

Оказывается, перед ним уже стояла тарелка с супом. На другой тарелке лежал нарезанный хлеб, рядом белела сметана в пластиковом стакане.

— Все о своих семерых?

Ярек, доктор Ярослав Пшельский, зачерпнул сметану ложкой и улыбнулся, потому что как раз сейчас — редкий случай — он думал о чем-то другом.

— Мама, я уже слышал твои теории.

Мадам Пшельская покачала головой. Мать следила за сыном бдительно, как коршун за цыпленком, пока он не размешал сметану и не отправил ложку супа в рот. Только услышав, что суп великолепен, как всегда, она удовлетворенно кивнула и присела на соседний стул.

— Ты зря не хочешь меня послушать, Ярик. Вам, молодым, кажется, что старики глупые…

Сын с трудом сдержал смешок — в свои сорок с лишним он и себя давно не считал молодым.

— …а старики памятливые. Вы бежите-бежите, тут-там, тяп-ляп, все лишь бы поскорее. Много чего не замечаете. А старикам ничего уже не осталось, кроме как замечать.

— Мама, — мягко сказал нейротехник, — я не сомневаюсь в твоей наблюдательности. Но если я скажу доктору Наварре, что в семерых впавших в кому пациентах умерла душа, боюсь, это станет моим последним днем в институте.

— Говорить не надо, — упрямо гнула свое женщина, — а мать послушать не помешает. Ты помнишь дядю Джорджа, что работал с отцом?

Ярослав кивнул. Он действительно помнил Джорджа, рослого, громкого, заросшего черным волосом мужчину, наполовину ирландца, наполовину итальянца. Смесь настолько взрывная, что так просто не забудешь.

— Так вот, у дяди Джорджа был брат-близнец, Майкл. Он работал монтажником на лунной базе, какая-то там закрытая стройка. И его придавило насмерть, давно, еще до того, как ты родился. Я помню тот вечер: Джордж к нам ворвался, на нем лица не было. Упал на стул, молчит, только дышит тяжело. Отец дал ему воды. Он выпил и говорит: «Беда с Майки».

Сын пожал плечами.

— Что ж тут такого? Понятно, если брат погиб, он переживал…

— А то, — торжествующе сказала Агнешка, сверкнув черными, совсем не похожими на сыновние глазами, — что позвонили ему только ночью. А вбежал он к нам в восемь вечера. И почувствовал еще раньше, сразу как того придавило. Близнецы потому что. У них одна душа на двоих. И эти твои реплики душу делят, потому как куда ей, душе, деваться?

Доктор Пшельский снова улыбнулся — но на сей раз уверенности в улыбке было меньше.

Когда остальные сотрудники расходились по домам и Психопомп оставался в лаборатории один, в голову начинали лезть странные мысли. Он пытался представить, как это было.

Репликам легче. Они, абсолютно уверенные в том, что прошли регулярную медицинскую проверку, отправлялись на далекие Европы, Ио и Вулканы строить лучшее будущее человечества. Но что с оригиналами? Каково это — продать свое сознание в рабство (в сексуальное рабство, непременно пошутил бы Лойсо). Это как вырвать у стоматолога зуб? Или продать отражение в зеркале? Или тень? Но человек, продавший тень или отражение, отличается от других — он не виден в зеркалах, его легко можно опознать в солнечный день. А эти? Как изменяет их заключенный с «Ай-Бионикс» контракт?

В одну из таких беспокойных ночей Психопомп залез в рабочий компьютер Гвида. Залез — сильно сказано, Лойсо никогда не прятал пароль. В сущности, он записал его на блокнотном листке и кнопкой прикрепил к стене, чтобы не забыть, потому как был чертовски рассеян. Триста названий снега явно не для Лойсо. Удивительно, что он помнил одно.

Данные медицинских и психологических тестов Психопомп пролистал быстро — он немногое мог расшифровать в этих формулах, графиках и таблицах. Но было и другое. Интервью с родственниками. Видео с камер круглосуточного наблюдения, этого недремлющего ока, ежесекундно и бдительно следящего за каждым гражданином Земной Федерации. Видео не зарегистрировало особых отклонений, разве что Гляциолог стал реже посещать бар, Геофизик оставил свой гольф-клуб, а Сапер после многолетних неудачных попыток бросил курить. Ни экстремального спорта и травм, ни увлечения наркотиками или вирт-играми — всего того, что могло бы вызвать внезапное нарушение мозговой активности.

С родственниками интересней. Жены Гляциолога и Водителя отметили, что их мужья изменились к лучшему — стали уделять больше внимания семье. А вот супруги Механика и Сапера, наоборот, жаловались на небрежность, холодность к ним и к детям, отстраненность, черствость. Если смотреть по записям, то и в случае с Гляциологом и Водителем все было не так просто — они, несомненно, проводили с семьей больше времени, но время это тратили в основном на совместный просмотр телепередач. Ни походов на природу, ни пикников, ни школьных спектаклей, ни отдыха на венерианских курортах — всех тех маленьких радостей, которые и делают семью семьей. Так, по крайней мере, думал Психопомп, родителям которого было не до венерианских курортов. Связист, Геофизик и Буровик жили одиноко и после подписания контракта с «Ай-Бионикс» стали еще более замкнутыми.

Психопомп снова прокрутил интервью с родственниками. Холодность. Отстраненность. Черствость. Заглянув в словарь, он узнал, что синонимы к слову «черствый» — это «бесчувственный», «бессердечный» и «бездушный». Опять душа. Хоть иди в церковь и спрашивай у ксендза, что такое на самом деле эта душа. Психопомп и пошел бы, потому что привык относиться к работе тщательно и рассматривать все возможные версии, но мешал стыд: ксендз видел его каждое воскресенье на проповеди. Несомненно, все прихожане, посещавшие церковь, отлично знали, что такое душа, и Психопомпу не хотелось казаться глупее других. Ему даже подумалось, что вопрос может оскорбить старого священника. В самом деле, что человеку, не имеющему представления о душе, делать в католическом храме?

Поэтому вместо того, чтобы донимать ксендза, он решился на рискованный шаг.

Одно дело — скопировать собственный разум в носителя, хотя бы внешне похожего на оригинал. Или погрузиться в виртуальное пространство, поддерживаемое сотнями серверов, как в случае вирт-игр. Другое — попытаться проникнуть в угасающее сознание семерых человек, в их маленькую общую вселенную, всей жизни которой — на двенадцать часов и которая может рухнуть при малейшем изменении мозговых ритмов одного из семерки.

Доктор Наварра, научный руководитель лаборатории, отнесся к затее подчиненного неодобрительно, но запрещать не стал. Ярослава Пшельского поместили в стазис-контейнер, весьма напоминавший те, в которых покоились тела пациентов. Никто, кроме Лойсо, ничего не сказал, хотя все понимали — их коллега может и не вернуться. Может навеки присоединиться к семерым в их технологически совершенных гробах. А Гвид подмигнул и, заглянув через плечо подсоединяющего электроды врача, громко прошептал:

— Псих, постарайся и вправду не стать психом.

— У вас двенадцать часов, — буркнул медик, словно Психопомп и без него не знал, сколько длится цикл.

В предплечье вонзилась игла. Мир мигнул и погас, чтобы вспыхнуть ослепительной белизной.

Он вернулся и долго не мог понять, что за лица склоняются над ним, почему так тускл свет, отчего холодно в затылке и что колет кожу черепа. Колола электродная сетка, и только эта несильная боль заставила его снова поверить в реальность собственного тела.

Потому что там, в ледяной пустыне, у него не было тела. Там он парил, как дух над водами в первый день творения. Снова рухнув в собственную плоть, он в первые минуты ощутил горькое сожаление — живому человеку не познать такой свободы.

И те семеро были там. Сейчас язык не повернулся бы назвать их привычными кличками, потому что за каждой стояло лицо. Не замершее в тупой безразличности лицо в плексигласовой гробнице стазис-контейнера, а живое человеческое лицо. Гляциолог, его звали Семеном Аркадьевичем, написал письмо жене. Он отлично знал, что письмо это никогда не достигнет адресата, и все же за три часа до взрыва написал его, опустил в железный патрон и отнес в треснувший стручок посадочной капсулы, лежавшей в воронке за лагерем.