Александр Кормашов - Дочь русалки. повести и рассказы Страница 14

С первого выстрела, пропитанная соляркой ветошь не загорелась. Пришлось слить бензин из бачка пускового двигателя. Но затем, поддавшись дурной и минутной прихоти, Градька дернул за шнур пускача и с минуту, пока в карбюраторе не иссяк бензин, наслаждался отсутствием тишины. Этот истошный, железный, закладывающий уши рев постепенно завел и Градьку. Он сперва лишь открывал рот и морщился, а потом тоже, закинув голову, заорал – что есть мочи, на лес, на небо, на бурый, сосновой коры, закат – на себя, на людей, на Вермута, поджавшего хвост и бежавшего прочь. Пока в предсмертной тоске орало железо, что завтра начнет обращаться в ржавую пыль, орал и Градька, не слыша себя ушами, но лишь изнутри. Он орал как никогда в жизни. Орал, как могли орать только его пещерные предки, не могущие иначе выразить, как им плохо. Орал, как последний на Земле человек, изгоняя из мозга остатки не нужного больше разума.

Потом выстрелил в мокрую от бензина ветошку и ушел, не оглядываясь. Отраженные сполохи красно играли по всей широкоэкранной опушке соснового бора.

Утром еще висела над лесом белая дымка, к полудню она растаяла.

Новый лес пересек болото буквально на следующий же день, но еще неделю стоял против бора, словно принюхивался. Не входил и не обходил. Было странно видеть этот короткий отрезок дороги, что одним концом уходил под волну подлеска, а другим утыкался в стену деревьев, как в стену острога. Но и эта нейтральная полоса существовала недолго. Настал тот день, когда новый лес пошел через старый. Новый бор через старый бор. Впереди неслась какая-то тепличная влажность, воздух был горяч, влажен, но мох под ногами ломок, будто его забыли полить… Бог – это поливальщик мха, думал Градька и не видел Бога вокруг. В этой прозрачной, но явно имеющей внешний предел теплице летели на землю одни исполины, и подрастали другие. Можно было протянуть руку и оторвать верхнюю почку у ближайшего деревца, растущего возле поваленного ствола. А потом наблюдать, как боковые ветки обзаводятся новыми точками роста, и одна из них побеждает другие. И тогда сосна начинала расти перевернутым вниз головой вопросительным знаком.

Иногда, тоже вниз головой, свешивался с высокой ветки одинокий глухарь, вопрошая стоящего внизу человека: ты кто?

– Ужо покажу, – отвечал ему Градька, стукая по бедру стволом висящего на плече ружья. Но стрелять не стрелял. С тех пор, как к Селению вышла медведица с медвежатами и явно не полюбила Вермута, Градька всю дробь и картечь из еще остававшихся трех снаряженных патронов переплавил на пули.

– Ну что, стоит?

Дина уже поднялась и умылась, пожевала сырой дикой репки, которую ей предлагали теперь взамен зубной пасты. Он была в синей, наверное, чистой, но мятой рубашке и в черных джинсах, в каких была и всегда. В последнее время что-то в ней изменилось. В ней появилась мягкость, но это была какая-то ожесточенная мягкость. И даже ее равнодушие к тем вещам, что тревожили Градьку да и Максиму, не было уж совсем беззаботного свойства. Наоборот, ее что-то заботило, но заботой, о которой они не догадывались.

– Лес, я спрашиваю, – повторила Дина, вешая над огнем чайник.

– Стоит. Опять стоит, – ответил Градька, верхом сел на плаху, снял сапоги и вытряс труху в костер. – Максим где?

– Там, – кивнула на реку Дина. – Гоняется за своей щукой, последнюю железную ложку забрал на блесну. А мелких вон сколько уже принес.

Она поболтала ведром и принялась чистить рыбу.

Градька вытянул свое тело по плахе, заложил руки за голову и закинул ногу на ногу, шевеля в воздухе пальцами ног. За ногой, в разогретом струящемся воздухе хорошо виделась вырубка, будто стриженая голова новобранца с пропущенными клочками волос – недорубами.

– Лес везде стоит, – повторил Градька. – И в бору стоит. И вверх по реке стоит. И на просеке. Везде стоит.

– Может, он передумал расти?

– Поди бы неплохо.

– Слушай, Градь, а что, если он не будет больше расти? То есть, расти, но стоять?

– Угу. Максим вчера говорил, все растет стоя, только мы – лежа. Звери ведь не ложатся, только подгибают ноги. Их вертикальный вектор, он говорит, всегда строго вверх. Как у деревьев их точка роста, верхняя почка. У нас тоже там, где родничок у ребенка. Тоже вверх, но мы-то ложимся…

– Вы бы тут больше не сидели ночами, а? И вообще ты зря ушел из зимовки. Стесняешься?

– Да нет. Зачем. Просто всего две спички у нас осталось. Костер надо караулить. – Градька спустил вниз руку, нащупал и положил на угли дровину. – Вам тоже… мешаю.

– Да ты что? – Дина перестала чистить рыбу. – Из-за этого?

Градька растопырил на ноге пальцы, большой и безымянный, и прицелился через них на вырубку. Вниз по ней, к островку недоруба, похожему на метелки травы, спускалась лосиха со своим ногастым лосенком. Они всегда в это время появлялись на вырубке. Лосенок, вероятно, проводил в недорубе свой тихий час, а когда спадала жара, лосиха его уводила обратно в лес.

Дина тоже на них смотрела. Потом воткнула нож в дощечку, вытерла о траву руки, подошла к плахе, скинула Градькины ноги на обе стороны, оседлала плаху сама и уперлась руками в его бедра. Солнце светило Градьке в глаза, но зрачки его от удивления и почти испуга расширились, он почти ослеп и совсем не мог говорить.

Дина говорила сама:

– Может, я хуже всех, может, я подлая… Знаешь анекдот про армянское радио? Можно ли забеременеть от валерьяновых капель? – жестко спросила она, и положила руку ему на пах, потом вторую, потом сильно нажала большими пальцами на внутреннюю поверхность бедер – туда, где долгое время натирали ему в промежности голенища болотных сапог. – Да, хоть от валерьяновых капель! Как хотите, но только пустая я туда не пойду!..

Он кинула головою назад, на лес и, еще не закончив кивок, начала оборачиваться.

Максим приближался, волоча за жабру толстую щуку. Остановился, выпустил рыбину, и стал медленно подходить ближе. Дина не шелохнулась. Ее голова поворачивалась в его направлении, пока, наконец, глаза не уперлись Максиму в живот.

Градька почувствовал себя распятым на доске идиотом. Как недавно распял сам себя в дверях, заскочив за ножом в зимовку и чуть не наступив на них, на обоих – полуголых, на полу, под самым порогом. Но увидел только ее, в каком-то неистовстве натаскивававшей любовника на себя, ее болевую зажмуренность, раскрытость рта и зубовность… Не любовь, не страсть, не похоть. Какую-то голую биологию. Именно той ночью Максим впервые заговорил адвокатским тоном. «Не достичь потолка нравственности», выудил он себя цитату, «не касаясь проблемы…» Последнее слово взял в воздухе квадратные скобки. «Не касаясь проблемы пола».

Сейчас Максим не сказал ничего. Он подошел и дал Дине пощечину. Та медленно перекинула через плаху ногу и села к нему спиной. Градька тоже сел, и тоже перекинул ногу, но на другую сторону. Встал и стукнул Максима в лоб:

– Зря ты…

Тот растянулся в траве.

Лес начал двигаться на следующий день. Было странно видеть, как бор движется через бор. Но Градька больше туда не заглядывал, он старался не отходить далеко от Селения – зверье обнаглело, ночью стали выть волки, рысь гуляла по чердаку.

Обходя в тот день дозором избу, Градька как-то по-другому увидел лежащий на боку вертолет и стал посвящать ему все свободное время. Это было и кстати. Максим с ним больше не разговаривал, как-то странно дичился, а Градька не заходил в зимовку. При этом Дине их отношения доставляли одно удовольствие. Она поглядывала на того, на другого, подавала еду с многозначным прищуром, подначивала. Сама ела много, спала допоздна, могла быть полдня безмерно тупой, разморенной, сонной, а полдня – гибкой, кусачей, хватала Максима за неположенные места, и тогда Градька куда-нибудь уходил.

Сизым душным рассветом Градька проснулся от лая Вермута. Он спал как всегда у костра, на половой плахе и, еще не открыв глаза, сразу взвел курки и повел ружьем в сторону лая. Вермут сидел над берегом и лаял на вырубку. Градька подкинул в дымящуюся золу несколько тонких дровинок, положил сверху толстую, встал, разлепляя пальцем глаза. Тихо. Только трещала где-то сварливая невыспавшаяся сорока. Вермут лаял на вырубку.

– Что, опять твоя пришла? Ну, не лай, – он дернул пса тряпичное ухо. Градька не видел в рассветном тумане голубую волчицу, но знал, что это она. Ее стремительный промельк через кусты он видел всего лишь раз, хотя следы ее встречал каждый день. Крайний ноготь на левой задней лапе был вывернут насторону и оставлял на песке отпечаток серпа.

Вермут снова залаял. Когда солнце встало выше и прогнало туман, Градька понял причину: там вдали на холме стоял новый лес. Стоял, как вражеская рать, щетинясь пиками и копьями – от края и до края.

Градька присел возле Вермута, обхватил его левою рукой за шею, почесал ногтями грудину, между передних лап, поскреб за ушами и оттолкнул.