Колин Уилсон - Живые мертвые Страница 14

Задержав несколько секунд взгляд на старце, он понял, что тот занят сейчас какого-то рода анализом. Тут старец снова скрылся за стеной, и появился через несколько секунд уже без фигурки. На вопросительный взгляд Найла он ответил:

– Холод нейтрализовал ее силу. Но осторожность подсказывает, что лучше оставить ее за стеной.

– У тебя есть какие-то мысли, что это за сила?

– Никаких, кроме того, что она биологическая.

– Откуда у тебя такая уверенность?

– Потому что ее нейтрализовал холод.

– Значит ты согласен, что Стииг недоучел ее существование.

– Я согласен, что он не стал вводить понятие о ней в мои информационные центры.

– А это не говорит о том, что он мог заблуждаться, считая, что магии не существует?

– Магия означает вмешательство сверхъестественного в естественные процессы. Стииг считал все это примитивным суеверием.

– Послушай – сказал Найл терпеливо. – В этот город проникла группа убийц, все как один с кулонами, на которых высечен магический символ мести. Они же принесли с собой каменные фигурки, на поверку, оказалось, одушевленные. Согласись, ведь и сам Стииг признал бы, что это, получается, выше его понимания?

– Стииг признавал, что Вселенная полна явлений выше его понимания. Но он бы отверг, что эти явления могут противоречить основным законам логики и рассудка.

– А может, и не противоречат? Может, они просто подчиняются иному виду логики?

– Что ты предлагаешь?

– Н-ну… У тебя ведь сотни книг по магии, так? Некоторые из них должны давать какое-то объяснение тому, что происходит. Ты не мог бы повыяснять?

– Ты просишь, чтобы я досконально проштудировал три с лишним тысячи томов?

– Или это невозможно?

– Почему же, вполне возможно. Но на это уйдет много времени.

У Найла опустилась душа.

– Сколько?

– Пожалуй, с полчаса. Найл даже рассмеялся.

– Идет. Полчаса можно и подождать. Схожу пока в столовую. Ты меня позови, когда будешь готов, хорошо?

Столовая находилась на том же этаже, что и флорентийная галерея. Это была небольшая комната, где стояло не больше дюжины столов, хотя с той поры как Найл стал наведываться сюда регулярно, ее оживили привлекательные скатерти, а еда стала подаваться на расписных фарфоровых тарелках – не на пластмассовых, как раньше. Еда здесь вся как есть была искусственная, но пищевой синтезатор был такого высокого класса, что блюда по вкусу несравненно превосходили стряпню дворцовых поваров Найла. Полгода уже прошло, а он все не мог надивиться разнообразию здешней кухни.

Синтезатор представлял собой продолговатый полутораметровый ящик, выступающий из стены возле окна. В расположенном сверху меню предлагался перечень более чем из сотни блюд и напитков, от гамбургеров (с луком и без лука) до бургундского, бордо и американского шардоннэ. За шесть истекших месяцев Найл перепробовал здесь все, от паштета из гусиной печени и турнедос-россини до персикового пудинга и креп-сюзетт.

В конечном итоге он определил для себя, что в гурманы не годится, и остановил выбор на обеде из двух блюд: рыба с чипсами, кекс-пекан, и фисташковое мороженое на десерт. Найл теперь постоянно делал этот заказ синтезатору, не догадываясь, что дублирует вкус бесчисленных поколений тинэйджеров. Ко всему этому он заказывал стакан фанты, вкус которой всяко предпочитал вину.

Ел он, глядя на картину живущего бурной жизнью рынка, вид у которого был точно такой, какой был, должно быть, в дни Лоренцо Медичи. Найл узнавал уже по выкрикам голоса многих лоточников, а также некоторых слуг и домохозяек, регулярно наведывающихся на рынок. У мужика, державшего на углу мясную лавку, был хриплый бас, который реял над базарной площадью, перекрывая бычий рев и блеяние овец. Мужик, как и большинство лавочников на площади, увивался за медногривой бабой, хозяйкой овощной лавки, что у Найла как раз напротив окна. Баба эта – лет за тридцать – была рослая, вальяжная, имела раскатистый звонкий смех и разбитную манеру откидывать гриву и поводить себе руками по бедрам. Если не брать во внимание неестественность и шумливость, то было в ней что-то от Мерлью. Мужчинам на площади нравилось с ней зубоскалить и перешучиваться, и хотя язык был непонятен, по скабрезному смеху можно было догадывался, что многие из шуток непристойные.

Сох по ней сердцем и один молодой толстосум, тормозивший возле ее лавки по крайней мере раз на дню – он ездил на гнедой кобыле и носил пурпурный камзол со шляпой, напоминающей перевернутую цветочную вазу. Этот щеголь вызывал неприязнь и насмешки у лавочников, особенно у мясника; но враждебность их, чувствовалось, основана на зависти и определенной боязни, что когда-нибудь медногривая не устоит и отдаст свою добродетель изнывающему от любви галанту. Найл вынашивал то же подозрение: как-то раз к вечеру, когда лавочники в основном уже свернулись и разъехались, он увидел, как тот щеголь дарит бабе букет цветов, а та, воровато зыркнув по сторонам (не пялится ли кто), приняла их и спрятала под прилавок. А когда щеголь, свесившись с седла, прошептал ей что-то на ухо, та отчаянно тряхнула своей гривой. А мясник, проходивший в этот момент сзади, сердито насупился, а когда щеголь ускакал, с горьким презрением сплюнул.

А сейчас из окна наблюдалась интересная сцена между медногривой и лодочником, причалившим свой баркас возле ступеней лестницы, ведущей от самой реки к рыночной площади. Лодочник стоял со здоровенной рыбиной – длина около полуметра – и видно, уламывал медногривую, чтобы купила. Та в ответ качала головой: мол, по такой цене – ни за что. Тогда лодочник подался вперед и что-то ей сказал. Баба минуту подумала, затем наконец медленно кивнул и подала лодочнику деньги и корзину с зелеными овощами, похожими на капусту.

Лодочник встал перед прилавком и положил рыбину в коробку. Затем, повернувшись как бы уходить, вдруг облапил бабу и потянул к себе. Найл не разобрал, как там и что – мешала спина лодочника – но медногривая вдруг двинула его по уху коробкой так, что тот покачнулся. Тут громко и обидно расхохоталась хозяйка соседней лавки – не смех, а визгливое кудахтанье-и взбеленившийся, судя по всему, лодочник попытался выхватить свою рыбу. Медногривая схватила коробку и притиснула к себе, чтобы не отнял. Минуты не прошло, как разыгралась шумная ссора с участием по меньшей мере пятерых мужиков и двух баб, да еще полуголодной дворняжки, заливисто лающей и пытающейся цапнуть лодочника за ногу. Лодочник быстро смекнул, что положение складывается не в его пользу – он-то рассчитывал, что за скидку на рыбу ему будет позволены некоторые вольности – и отвалил на своем баркасе, позабыв и корзину с овощами. А лавочники, явно сожалея, что веселая заваруха кончилась, неохотно разбрелись по своим лавкам. Распалившаяся собачонка все так и не унималась, пока кто-то из прохожих не пнул ее так, что отлетела; она побежала к реке, отчаянно скуля.