Владимир Алько - Второе пришествие инженера Гарина Страница 14

Солнце было в зените. Облачность периста и лучезарна, как в творениях некоторых богомазов. Одинокий путник с бьющимся сердцем осмотрелся. Он был уже не молод, с альпенштоком в руке, в крепких ботинках с шипами, крагах и с легким ранцем за плечами. Сорвав темные очки, он щурился, запыхавшись и привалившись к гигантскому валуну. Широким и словно приветственным жестом отер лицо, слезящиеся глаза. Так вот какие они горы. Пробыв на посту ученого секретаря при германском географическом обществе целых тридцать лет, он впервые вступил в пределы горной страны. Внизу – Дойчланд, и так до самого горизонта, там, за ним, чернильное пятно почти картографических стран, здесь – высота, простор, прохлада, ветер дальний и дольний. От перепада давления стучало в висках, по телу – пот, несмотря на холодящий озноб. И вдруг – что-то произошло еще, особенное… пронзило… Человек осел: «Вечность. Я осознал вечность», – подумал он, и это была не одна только абстрактная мысль. Что-то с этим было сцеплено физическое и грозное. Тогда-то он и увидел: над вершинными снегами и будто в отражение их, разлилась жидкая сверкающая амальгама… Выгнулась чечевицей – более плотной, с некоей сердцевиной в ней, метнула из себя искаженную тень человека, будто образ его в зрачке, и один шаг которого был бы равен целой мили… Видение заколебалось, прорезалось гранями, разорвалось перетяжками, разнеслось перламутровым растрепанным коконом. С минуту еще алмазные лучи бесцельно бродили по небу, точно оторвавшиеся ясно-лунные жгуты. И с тем пришло понимание, торжественное, как библейская заповедь, и путник осознал, отчего у него такие мысли и почему внезапно ему стало так трудно и глупо жить. Времени больше не стало. Он метнул из кармана к глазам Буре – часы, не подводившие его ни разу за последние семнадцать лет: они стояли. Но не было уже времени и удивляться: словно последствие этой алмазной вспышки над грядами гор разлился мрачный шлейф копоти и дыма; но, приглядевшись, можно было различить за этим стремительно несущиеся грозовые тучи, которые с непостижимой быстротой сгущались и клокотали. Но ведь только с четверть часа назад небо было высоко и чисто, и вот уже давит, будто чугунным противнем, да и тот, похоже, дал трещину и прогорел. Плеснуло фиолетовым пламенем. Отзвучало на всю поднебесную раздирающим нервы треском. И с десяток молний, крученных винтом и ветвистых, ударили вертикально по гигантскому округу, образуя некую корону сатаны. Мельтешащие тучи заходили так, будто с неба размешивали диковинной ложкой чай в стакане: только днищем этого стакана была котловина диаметром с километр, которая все росла, мрачнела и косо ставила стенки свои, как и подобает при сильной раскрутке. Новые и новые сколы неба валились и кренились набок. Путник схватился за голову жестом, удерживающим рассудок. Ураганный ветер забивал дыхание, рвал волосы, и только полуобняв валун, плотно прижавшись к нему грудью, можно было удержаться на ногах. Было бы уже совсем темно, если бы не этот молниевый сад, стряхивающий с ветвей своих протуберанцы и шары, полные жидкого лилового света. Увидеть такое – и умереть, пришло бы, какому поэту на ум; только ученый секретарь протокольно заприметил другое, – как от земли встало широкое тихое сияние и затрепетало на выступающих частях предметов стрекозиными крылышками, рассеялось здесь и там болотными огоньками. «Огни святого Эльма, Боже!». И в подтверждение своей догадки он отодрал руку от камня и выставил пятерню с огненными ногтевыми фалангами пальцев. И это было последнее, что господин фон Балькбунд успел еще сделать и осознать, перед тем как трясина, подобная библейским хлябям, – такой это был ливень, – ударила с неба. Впрочем, вот как раз и не было уже отдельно ни земли, ни неба. Сверху – сплошная стена воды, снизу – волна грязи. Все смешалось вмиг. Грохот и вспышки молний, порывы ветра, лопающиеся на камнях жгуты остекленной влаги, зловещий гул с вершин и первые наплывы земли с камнепадом и валунами, устремленными вниз. Сель, и такой, что только и можно было видеть где-нибудь в урочищах жаркого Кавказа. Ноги путника беспомощно заскользили. Руки цеплялись за гладкий валун, и, не удержавшись, потеряв равновесие, вместе с грязевым потоком он обрушился вниз.

*** 17 ***

Здесь шло время отмеренной швейцарской точности. Уникальная в своем роде страна: вторая родина многих и многих эмигрантов. Или так скажем: узаконенный приют с молчаливого согласия правительств ряда стран. Не был ли первым из таких изгнанников Жан-Жак Руссо, бежавший сюда от великой неустроенности сердца, ума и мелких прегрешений совести? Автор «Исповеди», отец семерых детей, которых он – опять же из принципа – поместил в дом общественного призрения.

Приличный швейцарский городок. Мощенная камнем площадь. Часы на ратуше пробили одиннадцать. Над грядой Юры вытянулась жемчужная цепь облаков. Солнце в мягком дымчатом окружении зависло в зените, подобно театральному софиту, но и все здесь сценично-картинно: аккуратно сработанные, будто кукольные – домики, возле каждого разбит цветник, расписные ставенки, на подоконниках те же цветы. Из стрельчатых узких окон – разноцветные штандарты, флаги до земли, балконы увиты плющом, иные – диким виноградом, на узких улицах шезлонги, полосатые тенты вынесенных на тротуары кафе, террасы бесчисленных отелей, ресторанов, казино, сходящих к призрачному зеркалу Озера, в нем – опять же небо, или отраженные с лодок счастливые лица, или ночные огни завлекающего времяпрепровождения. И даже год 1932, первых беженцев из соседней Германии и собственных изгоев в странах Большой депрессии, не повлиял здесь на общую атмосферу увеселения. На ту массу публики, среди которых и действительно было много милых открытых лиц, много музыки, танцев и смеха; хлопанье пробок шампанского, щебета, флирта, скрипа уключин и женского визга со стороны Озера. Колоссальная человеческая Фата-Моргана продолжала свое действо – примирять людей с пустыней и жаждой бытия, с тем песком, на котором они выводили свои имена и строили замки.

Но так и хочется отметить: вот женщина – она одна перечеркнула эту лакированную карточку.

Откровенно (и не очень) сторонящаяся всех – она следовала площадью от почтамта вниз: чуть склонив голову, возложив красивые открытые руки на сумочку, более напоминающую шкатулку красного дерева, инкрустированную русским малахитом; в шляпке бордо, под вуалькой, достаточно уже не модной, но скрадывающей черты лица. И все же: случайный прохожий ей навстречу – удивленно покачал бы головой: «Чужестранка? Гордячка!» С чего бы тогда эта сатанинская надменность? В укладе ли заманчиво очерченных губ, изгибе длинной шеи, высокой классической прическе, чуть вздернутом носе? И одета: вот уж не скажешь не по средствам – простая строгая юбка, приталенный жакет. Внешний вид стопроцентной классной наставницы, репетиторши, живущей частными уроками, переводчицы при каком-нибудь атташе… (курс растет); и все же дамы больше, чем надо, – при столь ясном дне, на будничной улице. С чего тогда этот прозрачный стылый взгляд сквозь черный газ, эта ровная меловая белизна кожи, хранимых в затемнение чувств, овал лица, отмеченный артистизмом… Но – он и она уже разминулись. Каждый пошел своей дорогой. Что-то заставило бы прохожего обернуться: возможно, мужской инстинкт. Тонкий лиф женщины, высокая спина, стройные ноги, шаг за шагом отсчитывающие длину несуществующего подиума. Вот так – со стороны – она зачаровывает. Пожалуй, ей даже удалось обмануть, уйти от слишком проницательного взгляда. Что-то сейчас приоткрывалось в ней. Но женщина успела уже дойти до конца площади и свернуть в боковую улочку. Руки ее оставили сумочку-шкатулку и в мягком жесте легли вдоль тела.