Леонид Панасенко - Садовники Солнца (сборник) Страница 14

Модульные дома часто выглядели недостроенными. Илье это нравилось, ибо привносило в жизнь ощущение движения. Всякая завершенность Илью настораживала. Законченное дело — спетая песня. Еще живы ее отзвуки, еще память полна ее словами, но песня, увы, ушла в небытие. Ушла потому, что пора запевать новую песню… Эту теорию «незавершенки» Егор на одном из философских диспутов назвал образцом логической анархии и с напускной серьезностью поинтересовался, как он, то есть Илья, реализовывал свои идеи во время операций. «Да ну тебя, — отбивался Илья. — Я говорю об общих закономерностях…» Он пытался даже контратаковать, разговор переключился на вечные истины, и наставник прервал их: «Вы потеряли предмет спора, ребята…»

Вечер был свободен, и Илья решил не нарушать обычай: новое место жительства обязывало его познакомиться с соседями.

«Меня зовут… Работал хирургом, сейчас специализируюсь как психолог. Увлекаюсь голографическими съемками. Люблю и знаю жизнь деревьев. Буду рад, если окажусь вам нужным…»

Примерно такие слова говорил Илья новым друзьям. В ответ его одаривали улыбками, личными индексами связи, семь раз приглашали ужинать, а зеленоглазая Жанна из первого модуля тут же потребовала «консультацию» и так нараспев, с такой хитринкой говорила это слово, что Илья поспешил ретироваться.

Этот вечер визитов успокоил душу, успевшую за последний месяц испытать и обман легкой победы, и провал с экзаменом, а главное — успевшую понять и принять чужую боль.

А от понимания, считал Илья, до исцеления порой один шаг.

«Плохо только, — подумал он, возвращаясь домой, — что понимание пришло к тебе, а исцелять-то надо другого… Да и вообще — о каком понимании может идти речь? Ты уже раз поспешил, горе-психолог…»

Визит к соседу, к чьему модулю он пристыковался вчера вечером, Илья оставил напоследок.

Он поднял ладонь, и дверь послушно ушла в паз.

— В доме гость! — сообщил электронный секретарь и тут же добавил: — Хозяин улетел во Львов! Он оставил вам звуковое письмо. Включаю воспроизведение:

«Очень рад тебе, сосед, — видел, как ты вчера прилетел. Отчаянно спешу, брат, — скороговорка хозяина квартиры раскатилась по всем углам, будто бусинки. — Улетаю, возвращаюсь, улетаю. У меня там жена, понял, брат… Да ты садись. Садись и пей мой тоник — я сам придумал рецепт. Зови меня Гуго. Я толковый конструктор, а еще ходят слухи, что я писатель. Если тебя не заговорил Дашко, — читай мои книги. Они на столике. А с Дашко ты, пожалуйста, не дружи — это хищник… Ну, все, Гуго уже нет. Я уже ушел, брат. Буду рад, если у нас найдутся общие интересы и увлечения».

— И я буду рад, Гуго, — негромко сказал Илья. — Я обязательно прочту твои книги. Вернешься — заходи.

Это сбивчивое послание растрогало Илью.

Гуго почему-то представился ему маленьким, непоседливым человечком. Ну, не обязательно маленьким, но непременно очень живым и эмоциональным. Как он, например, на Дашко набросился! Дашко… Эдакий атлет из четырнадцатого модуля. Грузный, однако фигура спортивная. И деловой. Дашко?! Как цепко выхватил Дашко из моего краткого монолога-визитки упоминание о голозаписи: «Да, да, деревья — это интересно… А вам приходилось снимать сюжеты для программы «Инфор»? О-о-о! Постоянный корреспондент. Это просто замечательно! Я покажу вам мой конструкторский центр… Есть великолепные разработки… Уверяю вас: сюжеты будут сказочные…» Дашко… Личность, конечно, любопытная. Явная любовь к громким словам. Потом это местоимение мой вместо наш… Ну и что? Почему ты сразу откликнулся на странное обвинение Гуго? Дашко, кстати, его руководитель и, по всей видимости, талантливый конструктор. Целая стена в авторских свидетельствах, а сколько благодарностей совета Прогресса. Почему же Гуго приклеил к нему такое страшное слово — хищник? Может, соперничество? Или недоразумение? Или психологическая аллергия?..

Ответов на эти вопросы не было. Однако за кратким предупреждением Гуго чувствовался не просто конфликт, а нечто большее. Илья решил непременно выяснить, в чем же здесь дело.

«Впрочем, это моя обязанность», — подумал он, и мысль эта показалась ему добрым знамением. Значит, новая жизнь приняла его. И он ее принял — со всеми радостями и сложностями, которые открываются только пристальному и неравнодушному взору.

Илья вышел на лоджию.

За клумбой, за кустами жасмина текла вечерняя дорога. Многоцветные ручьи тротуаров двигались с разной скоростью — три в одну сторону, три в противоположную, — людей там было мало, и Илья смотрел на них так, будто искал знакомое, чем-то родное лицо, которое сразу бы узаконило смутное чувство симпатии к этому городку, ответило взаимностью за весь Птичий Гам. Калий, соседи? Нет, не то. Они хорошие люди, но все это не то, не то… Надобно чудо, вспышка, случайный луч!

И чудо явилось.

На крайней, самой медленной дорожке, показалась невысокая женщина. Она была в свободной рабочей куртке из дымчатого полиэфира и таких же брюках, смуглое лицо дышало покоем, а чуть горьковатая и отрешенная улыбка, с которой незнакомка прислушивалась к болтовне дочурки, как бы говорила: «Да, милая, да, моя девочка… Ты — умница, ты все понимаешь. Но тебе пока не дано знать, какой это отчаянный труд — ждать».

То, что девочка — дочь Незнакомки, не вызывало сомнений: сходство было разительное. Остальное же Илья назвал бы даже не догадкой или предположением, а узнаванием. Он узнал, с первого взгляда ощутил, как дорог Незнакомке тот человек, чье отсутствие окрасило ее улыбку в горький цвет.

— Ты хоть поела, Кузнечик? — спросила женщина. Девочка что-то ответила, но Илья не расслышал что.

Серый ручей тротуара уносил его чудо, его Прекрасную Незнакомку, и ему вдруг безумно захотелось окликнуть ее, остановить.

«Что ты ей скажешь, чудак? — одернул себя Илья. — Что тебе тридцать два, четверть жизни, и эту жизнь согревают только вангоговские подсолнухи? Что тебя поразила тайная музыка этой будничной фразы «Ты хоть поела, Кузнечик?» — позабытой, из детства, там как-то слышанной, но не говоренной им еще ни разу и никому. Или, может, скажешь, что Садовник без любви — слеп и глух и нельзя ему в таком случае даже подходить к чужой душе…»

Это были грустные мысли. От них, наверное, потяжелел взгляд, стал ощутимым — девочка вдруг оглянулась, помахала ему рукой.

Чудо кончилось.

Илья хотел отработанным методом самовнушения решительно подавить смятение чувств, но в последний момент передумал:

«Это моя боль и моя жалость. Без них, конечно, можно прожить. Но тогда я действительно буду глух и слеп… Поплачься, Илюшенька, поплачься. Это можно. Нельзя только отчаиваться. Кажется, так ты собираешься увещевать Анатоля?!»