Теодор Старджон - Умри, маэстро! (авторский сборник) Страница 14

Глория была совершенно самодостаточна. Я понял это, когда настоял, чтобы именно она позвонила мне, прежде чем мы увидимся снова. Само ее присутствие было подарком. Если она была со мной, то потому, что ей хотелось быть именно здесь, а не в каком другом месте на Земле. Если она была не со мной, то потому, что быть со мной в этот момент не было самым лучшим, а она на свой лад стремилась к совершенству.

О да, стремилась. Уж мне-то это известно!

Вам следует узнать кое-что и обо мне, дабы вы могли представить себе полностью, как подобная история случилась и как она случается со многими из вас.

Мне было двадцать с небольшим, я зарабатывал на жизнь игрой на гитаре. А до этого перепробовал множество занятий и сохранил воспоминания о каждом из них — воспоминания эти могут принадлежать только мне. Каков был колер стен в меблированных комнатах, где я оказался "на мели" в Порт-Артуре, в Техасе, когда команда моего корабля забастовала.

Какие цветы были приколоты к платью девушки, бросившейся за борт с рейсового корабля на Монтего-Бей, у Ямайки.

Я смутно помню, как плакал мой брат, испугавшись пылесоса, когда ему было четыре года. Значит, мне тогда было около трех. Помню, как в семь лет подрался с мальчишкой по имени Вооз. Помню Хэрриет, которую поцеловал под благоухающим тюльпанным деревом, когда мне было двенадцать. Помню особый легкий звук, который барабанщик извлекал из своего инструмента тогда и только тогда, когда действительно импровизировал, в то время когда мы играли в отеле, и помню, как трубач прикрывал глаза, слыша его. Помню в точности, как воняло в тигрином фургоне, когда я натягивал канаты в цирке Барнеса, помню однорукого рабочего цирка, который обычно запевал, когда мы вбивали колья, размахивая вместе с нами двадцатифунтовой кувалдой:

Наддай! Ударь! Сильнее жарь!

Еще разок! Давай, дружок!

Так он подбадривал нас, пока кувалды барабанили по стянутому стальными обручами колу, а кол уходил в землю, и оголовье кола погромыхивало в ответ над тугим канатом, а мы вшестером стояли кругом. Помню другие молоты, в кузнице в Пуэрто-Рико, когда подмастерья размахивали кувалдами, описывая мощные круги, со звоном ударяя о наковальню, в то время как старый кузнец касался металла небольшим молотком почти нежно, придавая изделию форму и вызванивая любую синкопу, известную человеку, а заготовка подскакивала над наковальней под его собственными ударами и мощными размеренными ударами кувалд. Помню, как сопротивлялся мне экскаватор и как слушался, когда смена бросалась к вагонеткам, и помню запах перегретой лебедки и огороженное место взрыва. Это было в том самом карьере, где огромный финн, бригадир подрывников, погиб, когда преждевременно подорвали шпур. Он оказался не в укрытии и понимал, что ему не уцелеть. Он стоял прямо и спокойно, потому что ничего нельзя было изменить, и поднял правую руку к голове. Наш механик считал, что он пытался прикрыть лицо, но я подумал тогда, что он салютовал чему-то.

Подробности — вот что я пытаюсь донести до вас. Я помню массу подробностей, и все эти воспоминания, несомненно, принадлежат только мне.

Прошло чуть больше двух недель — если говорить точно, шестнадцать дней, три часа и двадцать три минуты, — прежде чем Глория позвонила. За это время я чуть с ума не сошел. Я ревновал, беспокоился, впадал в неистовство. Проклинал себя за то, что не взял у нее телефон.., ведь я даже не знал ее фамилии! Иногда решал, что брошу трубку, если услышу ее голос, так я злился. Иногда оставлял работу — мне тогда приходилось довольно много аранжировать музыку для маленьких оркестриков — и сидел перед молчавшим телефоном, умоляя его зазвонить. Я придумал, как буду с ней разговаривать: потребую, чтобы она сказала, что испытывает ко мне, прежде чем дам ей сказать хоть слово. Потребую объяснить это молчание. Буду держаться небрежно и незаинтересованно…

Телефон все же зазвонил, и это была Глория. Диалог выглядел примерно так:

– Алло.

– Лео.

– Да, Глория.

– Я сейчас приду.

– Я жду.

И все. Я встретил ее у двери. Никогда прежде я не касался ее, если не считать краткого мгновения, когда ее пальцы тронули мою руку; и все же совершенно уверенно, не представляя себе, что можно поступить иначе, обнял ее и поцеловал. В целом эта история довольно жуткая, и все же мне думается, что такие моменты искупают весь ее ужас.

Потом взял ее за руку и повел в гостиную. Комната колыхалась, словно подводное царство — потому что здесь была Глория. Воздух пах по-иному. Мы сидели рядом, сплетя руки, и разговаривали без слов, взглядами. Я снова поцеловал ее. Я вообще ни о чем ее не спросил.

У нее была самая гладкая в мире кожа. Нежнее птичьего голоса. Как полированный алюминий, только теплая и упругая. Словно глоток ликера между языком и небом.

Мы ставили пластинки — Джанго Райнхарда[6], "Новых друзей ритма" и "Пассакалью и фугу" Баха. Я показал ей иллюстрации Смита к "Фантазиусу Мальяру"[7]  и альбом фотографий Эда Уэстона[8]. В этот раз я видел и слышал в них то, чего никогда не замечал раньше, хотя все эти вещи знал и любил.

Ничто из этого — ни книга, ни пластинки, ни фотографии — не было ей в новинку. У нее были сложившиеся эстетические пристрастия; она любила то, что и я, но как-то по-особому, хотя я мог разделить с ней эти чувства. Мы говорили о книгах и городах, идеях и людях. В ней было нечто мистическое — на свой лад.

— Я не считаю чепухой древние поверья начет вызова демонов и материализации душ усопших, — сказала она задумчиво. — Но не думаю, что это можно совершать с помощью ведьмина зелья, пентаграмм, лягушачьей кожи, набитой человеческим волосом, которую сжигают на перекрестках дорог майской ночью, разве что эти ритуалы часть чего-то гораздо большего — чистой психической, реальной силы, которая исходит от самого "колдуна".

— Никогда не задумывался над этим, — ответил я, гладя ее по волосам. Волосы не были у нее тонкими и нежными. Как и все, связанное с ней, они были крепкими, послушными ей и сияющими. — Ты занималась чем-нибудь подобным? Ты похожа на колдунью. Я-то, во всяком случае, околдован.

— Ты не околдован, — ответила она серьезно. — с тобой не было никакой магии. В тебе самом есть магия.

— Ты моя дорогая, — сказал я.

— Нет! — воскликнула она, мгновенно возвращаясь от фантазий к действительности. — Я не принадлежу тебе. Я принадлежу себе!

Наверное, я выглядел ошарашенным, потому что она засмеялась и поцеловала мою руку. — То, что принадлежит тебе, это только часть "нас", — осторожно  объяснила она. — Во всем остальном ты принадлежишь себе, а я — себе. Понимаешь?