Александр Рубан - Витающий в облаках Страница 14

А ну-ка, полегче! - одёрнул он себя. Не такие уж они и бездельники. Они тоже тряслись сюда ночью по нашим скверным дорогам. Они в точности выполнили твои указания. А что они не умеют и не хотят принимать решения, не умеют и не хотят мыслить самостоятельно, вне зависимости от указаний из райкома - так не ты ли сам отучил их от этой вредной для здоровья привычки? Ведь вот одёрнул же Берестова, едва тот позволил себе непочтительность, даже не протест, а так - слабый намёк, тень протеста... Ненасильственное сопротивление, подумал Даблин. Замаскированный саботаж. Это мы умеем, до этого мы и без Махатмы Ганди додумались, это у нас в крови...

- Озеро далеко отсюда? - спросил он.

- Двести метров, ответил Берестов. - Может, двести пятьдесят.

- Реваз Габасович укоризненно кашлянул, и Берестов поспешно уточнил: Двести с небольшим.

Даблин кивнул, сунул зонтик Ревазу Габасовичу и зашагал вдоль трубы, не разбирая дороги. Всё равно на туфли уже налипло по килограмму, если не больше, промазученной глины. Реваз Габасович поспешил следом, держась, впрочем, на почтительном расстоянии - Даблин едва различал его шумное дыхание и всхлипы шагов.

...Остров был не виден отсюда, с берега, и самого озера тоже не было видно, лишь изредка пробегал по воде отсвет далёкого факела. Но где-то там, в темноте, в четырехстах метрах от Даблина, была подстанция, которую необходимо отключить до восьми часов утра. Лодку бы... А что лодка? Даже если бы лодка - в такой темноте...

- А у вас есть лодка, Реваз Габасович? - спросил он, не оборачиваясь.

- Как не быть, - поспешно ответствовал тот. - Жить на Оби и не иметь лодки...

- Далеко? - перебил Даблин.

- Не понял...?

- До света успеете привезти её сюда?

- Можно, конечно, попробовать...

- Попробуйте, - сказал Даблин, вглядываясь в темноту. - Я вам советую успеть.

- Но ведь, Сергей Николаевич, светает только в десятом часу, а энергию...

- Дадут уже в восемь. Знаю. - Даблин повернулся к нему. - Уберите вы этот дурацкий мешок, я же отдал вам зонтик!.. Или вот что. Давайте-ка его сюда. Да не зонтик, а мешок! И езжайте за лодкой, Реваз Габасович, езжайте немедленно.

- Сергей Николаевич, - встревоженно сказал Ревазов, выпуская из рук полиэтиленовый мешок, - уж не собираетесь ли вы...

- Это моё дело - что я собираюсь и чего я не собираюсь! Едва рассветёт, лодка должна отчалить вот от этого самого места. Идите. И скажите Берестову, чтобы не отпускал сварщиков. Вообще чтобы никого не отпускал!

Реваз Габасович, всё-таки, медлил, и тогда Даблин, поискав глазами, нашёл какое-то бревно, косо торчавшее из берега, застелил его мешком и сел.

- Я тут посижу, подумаю, - сообщил он. - Может, и надумаю что-нибудь. - ("Ну, я вас!..") - А вы езжайте.

Реваз Габасович успокоился и ушёл.

- Не забудьте прихватить вёсла! - крикнул Даблин вслед удаляющимся шагам.

Нет, раздеваться и плыть на остров Даблин не собирался. Четыреста метров в ледяной воде - это самоубийство. Не такой Даблин был дурак и не настолько герой. Но решение было где-то рядом с этим безумием, он это чувствовал. Он это чувствовал по привычной лёгкости, разлившейся по всему телу, и Реваза Габасовича он услал по той же причине, по которой запирал свой кабинет, предчувствуя близкое воспарение.

Решение было рядом, и полиэтиленовый мешок имел к нему какое-то отношение. Очень слабое, непрямое, даже побочное. Но имел.

Житие и смерть Ангелины Ковальской (продолжение).

4. Житие после смерти: Моника и Бес.

Кажется, ни одного дня в то последнее лето у бабы Мони не проходило без альбома со старыми фотографиями. На самом деле, наверное, баба Моня не так уж часто доставала его из "гардеропа", но Люсе запомнились именно эти дни. Смотреть альбом они начинали с конца, потому что самое интересное было в начале. И они не спеша подбирались к самому интересному, не пропуская ни одной страницы. Вот Люся и мама на пляже. Вот папа учит маму кататься на велосипеде. Вот тетя Лена (папина сестра) и дядя Боря с братиком Никитой. Вот дядя Боря с новой машиной - это когда он бросил спорт и начал делать карьеру на макаронной фабрике. Вот дядя Боря и тётя Лена на стадионе - это когда он ещё ставил свои рекорды. А вот папа после ремесленного училища. А вот дядя Иван, который погиб на Одере... Потом были пустые страницы, но их они тоже не пропускали. Когда-то здесь были фотографии дедушки, но баба Моня их повынимала и попрятала на чердаке, а чердак сгорел в войну. "А почему ты их повынимала?" - спрашивала Люся. Потому что дедушка никогда не снимался один, терпеливо объясняла баба Моня. Всегда с друзьями. И он сам просил бабу Моню, если что, пожечь эти фотографии: друзьям могло повредить, если бы их увидели рядом с дедушкой. "А почему он не снимался один?" Потому что снимаются на память. А что же это за память, если только себя помнишь? "А дядя Боря один снялся!" Ну, не совсем один, а с машиной...

И вот, наконец, они добирались до самого интересного.

- А это дедушку первый раз расстреливают! - объявляла Люся и вскарабкивалась на стул с коленками, поближе к альбому.

- Правильно, - говорила баба Моня и делала вид, что собирается перевернуть страницу.

- Ну, ба-аба Моня! Расскажи!

- Да ведь ты уже знаешь.

- А я забыла! Ты ещё расскажи!

- Ну, вот, привели дедушку на край села, к старой шахте. Руки за спиной связали, чтобы не убежал. Босиком - а уже первый снег выпал...

- Нет, ты с начала! Ходили вы с папой Аркадием...

И баба Моня рассказывала с начала. Ходили они с отчимом, папой Аркадием, по Украине, фотографировали зажиточных крестьян и драли с них втридорога. Лошадёнка у них была; повозка крытая - внутри чёрным сукном обита, а снаружи вся разрисована. Снимаем возле повозки на краю села, а получается, что где-нибудь в Италии: белоколонные храмы, и море, и парусник. Или в аэроплане можно было сфотографироваться, в кожаном шлеме и с большими очками на лбу. Не хочешь в аэроплане - не надо: рядом Париж нарисован; и Эйфелева башня, и набережная Сены, и Нотр-Дам - всё вместе. Целых пять картинок было - любую выбирай, только плати. Можно, конечно, и на фоне родного села сняться, но богатеи предпочитали Париж. И на здоровье. Нам проще, а им дороже. Ложная память дорого ценится, да дёшево стоит... Драли-то мы с них втридорога, а денег всё равно не хватало. Потом и вовсе не стало: что же за деньги, когда сегодня одни, а завтра другие. Да и выпивать отчим стал; однажды чуть фотокамеру не продал, еле отговорила. Раньше-то он всё мечтал вслух: вот соберём капитал, купим в тихом городке домик, своё заведение откроем, маму Ангелину к себе заберём из Витебска. Только я ему всё меньше верила - уж очень он одинаково говорил, будто сам себя обманывал. Сначала меня, а потом и себя. А как-то спьяну проговорился: умерла мама Ангелина, давно умерла, у него на руках скончалась, когда он последний раз в Витебске был. Всё мне обсказал подробно. Не плачь, говорит, а сам по лицу пьяные слёзы размазывает. Она, говорит, счастливая умерла, как птица в полёте, и нисколько не мучилась. Я тогда всю ночь проревела, уснуть не могла, а он утром оклемался, ходит вокруг меня, в лицо заглядывает. Не может понять: то ли ему приснилось, то ли правда проговорился. Начал было рассказывать, какой он домик в Харькове присмотрел - и недорогой, и место хорошее, бойкое... Но тут вчерашние собутыльники заявились: нового клиента нашли, за посредничество цену заламывают, - не до того стало...