Владимир Контровский - Трудно быть богом обитаемого острова Страница 15

Привычка к покорности, подумал Максим, привычка к рабской жизни. Кто-то там за меня всё решает, а мне остаётся только следовать за перстом указующим. Стадо, охраняемое собаками и пасущееся на отведённой лужайке, за пределы которой никто не смеет выйти. Не слишком гуманно, согласен, но разве гуманнее убрать сторожевых псов и выпустить на овец стаю голодных волков, а потом стоять в сторонке и наблюдать, как этих овечек будут рвать на части, утешая себя тем, что это-де естественный отбор, и что самые жизнеспособные особи выживут и дадут отборное здоровое потомство? И это ведь не овцы, это — люди, пусть даже люди несовершенные, разве можно так с ними обращаться?

— Вы развалили старую систему, Мак, — дядюшка Каан допил рюмку и закашлялся, содрогаясь всем своим тщедушным телом. — Гхм-гх… Но вы сломали не только систему, вы сломали жизнь множеству людей, и вы за это в ответе. — Старик поставил рюмку на стол, она упала набок и покатилась; Рада едва успела её поймать на самом краю стола. — И я не хочу жить в тепле и уюте, оплаченном жизнями тысяч и миллионов людей, Мак. Вы дали нам свободу — а зачем нам такая свобода?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЛЕСНАЯ ВЕДЬМА

— О чём ты всё время думаешь? — Рада тихонько дотронулась кончиками пальцев до щеки Максима. — Ты где-то далеко-далеко, ты уходишь, и мне становится так одиноко, — она завозилась, устраиваясь поудобнее на сгибе руки Максима, словно котёнок, которому очень хочется, чтобы его погладили, и коснулась губами груди землянина. — Что тебя беспокоит?

Что я могу ей сказать, подумал Максим. Как, оказывается, трудно бывает найти очень простые и верные слова, такие, чтобы тебя поняли… Хорошо ещё, что мне удалось найти эти слова для дядюшки Каана. «Вы обвиняете меня, — сказал я ему, — и вы правы: я сам чувствую себя виноватым. Но дайте же мне возможность хотя бы немного загладить мою вину, начав с малого! Из-за меня погиб Гай, из-за меня чуть не погибла Рада, когда её начали вырывать друг у друга сильные мира сего, из-за меня несчастны многие, и вы в том числе. Я не бог, я не могу помочь всем и сразу, и даже постепенно вряд ли смогу это сделать. Но вам — вам я могу хоть немного помочь, пусть моя помощь станет маленькой каплей в чаше искупления, как говорили ваши древние философы. Надо же с чего-то начинать, разве не так?». И старик сник, его ершистая злость куда-то ушла, и он, поупиравшись для виду, дал себя уговорить и согласился на переезд. Он сидел и смотрел, как Рада собирает его вещи (их и было-то всего ничего), и даже покрикивал на неё, когда она, по его мнению, не слишком бережно обращалась с его драгоценными книгами. А потом он сидел в машине, придерживая стопки своих книг, и лишь изредка бросал насторожённые взгляды в темноту, проглотившую автомобиль. Первое время дядюшка чувствовал себя в Департаменте Странника неуверенно, как рак-отшельник, которого бесцеремонно извлекли из его раковины, но потом освоился и ожил, и мне стало хоть чуть-чуть легче на душе: доброе дело остаётся добрым, даже если оно очень маленькое и касается не миллионов людей, а всего-навсего одного-единственного человека. И кто сказал, что легче сделать счастливым одного человека, чем сто или тысячу? А теперь вот Рада… Она чувствует, что мне неспокойно, и переживает: и за меня, и за себя — она ведь давно уже нас не разделяет, мы для неё единое целое, она растворилась во мне и подспудно ожидает того же и от меня.

Он осторожно провёл ладонью по мягким волосам Рады, и женщина тут же уткнулась носом ему в подбородок, и он ощутил теплое её дыхание — лёгкое, как дуновение ветерка, запутавшегося в густой лесной траве. Может, прав был Сикорски, и ему, Максиму, надо было просто забрать Раду и вернуться вместе с ней на Землю, в привычный добрый мир, где нет грязи, подлости, злобы, жадности и лжи, и забыть Саракш, как страшный сон? Пусть этой планетой занимаются профессионалы, он же, в конце концов, не прогрессор! «Что, добрый молодец, кишка тонка? — произнёс ехидный внутренний голос. — Наломал дров — и в кусты, наслаждаться своим маленьким личным счастьем? Прошёл через колдовской лес, сразил дракона, развалил по камушку злодейскую твердыню, спас летаргическую принцессу, развеяв мрачный морок (Каммереру вспомнились мысли, посетившие его в радиоактивном лесу, в первые часы пребывания на Саракше), и получи награду? А мусор грязный пусть за тобой другие убирают, не царское это дело. Несподручно нам по кирпичику строить-созидать, нам бы ломать-сокрушать непотребство всякое, чтобы глаза не мозолило и совесть нашу чуткую не тревожило. Домой захотелось? А ты забыл, что мир-то твой тоже не сразу строился, и много в нём было такого, о чём и вспоминать не хочется? Нет, мил друг, взялся за гуж, так полезай в кузов!». Нет, возразил Максим ехидному внутреннему собеседнику, эта пословица звучит как-то по-другому. «Тоже мне, знаток старинных пословиц, — обиделся внутренний голос. — Ты лучше скажи, братец, что ты дальше делать намереваешься, а? Пока что от всех твоих благих порывов толку — ноль целых, ноль десятых, и никаких подвижек к лучшему не наблюдается, а на одних добрых намерениях далеко не уедешь. Помнишь, в какое тёплое местечко благими намерениями дорожка вымощена?».

Внутренний голос умолк. Рада тихо уснула, и Максим не шевелился, чтобы её не разбудить. Устал я, подумал он. Мне душно здесь, в этом мире, который я так самонадеянно вознамерился спасти и облагодетельствовать. Вокруг меня смыкается какое-то трясинное кольцо; я вижу всех этих людей насквозь, и эта моя обретённая здесь способность меня отнюдь не радует, скорее наоборот. Я устал дышать гнилью, устал от бесконечной лжи и от бессилия что-либо изменить. Я смотрю на всех этих людей, читаю — то есть угадываю — все их несложные мыслишки, и мне становится тошно, и гуманизм землянина слезает с меня, как упаковочная плёнка с механозародыша, и мне хочется стрелять или даже душить их голыми руками. Прогрессор — это катализатор, как говорит Странник, а мне вот кажется, что все мы — и я, и даже умница Рудольф Сикорски, который не мне чета, — просто капли чистой воды, упавшие в стоячий затхлый пруд и растворившиеся в нём бесследно. Стрелять и взрывать — это мелочи, детские шалости, а ты попробуй-ка поднять к свету всю эту серую аморфную громаду, которая расползается и шлёпается обратно грязными комьями, липнущими к ногам. Да, есть здесь, на Саракше, люди, настоящие люди, но их слишком мало — критическая масса не набрана, а без неё реакция не пойдёт, нет, не пойдёт.

Мне надо встряхнуться, сказал себе Максим, административная работа — это не по мне. Я не собираюсь отступать, бежать, бросать начатое дело и прятаться в кусты — мне всего лишь нужно делать то, что у меня получается, и где от меня будет больше пользы. Вчера на очередном заседании Временного Совета что-то такое было, Странник о чём-то упомянул, вскользь, мимоходом, но меня это почему-то сразу заинтересовало. Что же там у нас было, о чём говорили? Очередной коррупционный скандал, дело фальшивомонетчиков, волнения на военных заводах, продовольственный вопрос… Нет, это всё рутина, тягучая рутина, то же, что позавчера и третьего дня, только имена, названия и цифры другие. Новости с Юга? Нет, что-то другое… Вспомнил! «На пандейской границе какое-то неясное оживление», сказал Рудольф, и когда он обронил эту фразу, он посмотрел на меня, и я сразу же заинтересовался, но потом забыл, потому что речь зашла о недоверии действующему Исполрешу, о досрочных выборах и о связях армейской верхушки с организованной преступностью. Пандея, Пандея, а что я вообще знаю о Пандее?