Владимир Савченко - Испытание истиной Страница 15

- Сплошные сопли, мат-тери их черт! - Отшвырнул, вытер пальцы о штаны.

- А маменька тесто поставили, - расстроенно сказал Витька. - Для рыбного пирога.

Алютин докурил папиросу, бросил, растоптал и выругался так крепко, что лягушки зелеными снарядами попрыгали в Тобол.

Калужников морщился-морщился, не выдержал и расхохотался, да так, что сел. Глядя на него, запрыскал в ладошку и Витька. За ним рассмеялся и кузнец.

- Ох, Димка, Димка, и где только была твоя голова с этой перемычкой! Я ж не понимаю, рабочая сила... Э, ну тебя! Не там где-то твои мысли, не отдыхать ты сюда приехал - все про науку свою думаешь. Разматывай удочки, Витька, надо хоть так наловить - иначе нам лучше и домой не возвращаться!

На их счастье, на сей раз ловилась рыбка - и большая, и маленькая. Дядя Трофим подобрел, а после ужина, в меню которого была печеная картошка с печеными же в костре окунями, выпив оставленную на открытие канала четвертинку, и вовсе захорошел.

Остатки облаков расположились параллельными бело-розовыми полосами. Они чередовались с просветами быстро синеющего неба. "Вот и в воздухе обнаружились ритмы, волны. С чего бы, казалось? Ветер дул по-всякому, влага тоже испарялась где так, где иначе... а все сложилось в волны". Калужников чуял приближение знакомого и желанного состояния ясности.

- ...Оставался бы у нас, был бы первый парень в крепости, - толковал дядя Трофим. - Вон Кланька-то на тебя как глядит, Димакова-то: хошь женись, хошь так... А ты все думаешь, думаешь! И глаза у тебя от мыслей какие-то мертвые. Нет уж, лучше я буду каждый день станичному бугаю кольцо в нос ковать, чем этой вашей наукой заниматься... Эх, где мои тридцать лет! Вот я казаковал...

Калужников слушал и не слушал. "Плывут облака, течет вода в Тоболе, качаются ветви тальника, играют стрижи у обрыва, дядя Трофим плетет чушь все это делается просто так. Потому что должно же что-то делаться в природе!" За отрогами дотлевал закат. Волны-облака стали сизо-багровыми. Звенел ручеек из канала. Ныли комары. В озере Убиенном, провожая день, играла рыба.

Трофим Никифорович погрузил на тачку вершу, лопаты, удочки, растолкал клевавшего носом сына, крикнул Калужникову:

- Ну чо, пошли?

- Идите, я еще побуду.

- Смотри: отставать, да догонять... Или ты не домой пойдешь?

- Может быть. ("Идите, идите. Уходи скорее, докучный день! Приди ко мне, ночь. Приди, природа, чувственно и жарко, как женщина в мои объятья..." - это были получувства-полумысли).

Скрип колес тачки, бормотанье Трофима Никифоровича, шаги - все удалилось. Темнело. Сник ветер. Успокоился плеск рыб в озере и реке. Постепенно установилась тишина - тот всеобъемлющий и торжественный покой, когда неловко даже сильно вздохнуть.

Дмитрий Андреевич осторожно, чтобы не нарушить невзначай тишину, перевернулся на спину, закинул руки за голову. В темно-синем небе загорались первые звезды. Раньше у него была привычка узнавать созвездия, вспоминать названия приметных звезд. Теперь же он просто смотрел.

"Природа и я... Мы разделяем: есть "я" и есть природа, которая все, что не - я. Но есть только природа, среда. А "я" - от замкнутости... от замкнутости того, что делается в том кусочке среды, где есть объемный всплеск ее же, именующий себя "я". Я, Калужников... Но не такая это и замкнутость, если я ощущаю и понимаю окрестное. Ограниченно ощущаю и понимаю, неполно - вот от чего замкнутость. А когда полно, то не станет отдельно "природы", отдельно ее модели во "мне" - все сольется в Единое Волнение. Слиться - вот главное..."

Он перестал замечать, как течет время, только чувствовал, что материальный поток, чуть вибрируя упруго - в ровном дыхании, в ударах сердца, - несет его вместе с теплой степью, рекой, озером, тихим небом в бесконечность. "Будто Волга", - подумалось ему. Он вспомнил, как купался в Волге ниже Горького и его несло ровное, но быстрое течение, какое нельзя было предположить по виду величественной реки. "И поток времени галактическая Волга".

Другая картина сменила эту в памяти Калужникова, картина шторма на море. Он часами стоял на берегу, цепенея перед простой, как музыка, и сложной, как музыка, правдой волнения.

...Белые от ярости волны поднимаются в атаку, налетают на берег - и откатываются, скрежеща галькой.

- Вода еси - и в воду отыдеши!

Вот взбился над камнем белый букет пены и брызг - и опал за полсекунды. А в масштабах ядерного времени он существовал почти вечно: сотни миллионов наносекунд.

Стало совсем темно, нельзя было различить, где кончается степь и начинается небо, - разве только по обильным немерцающим звездам, которые смотрели на него сквозь очистившийся от облаков воздух. И он смотрел на звезды. "Природа... великая и ясная мудрость бесконечного мира, где все, что может быть, уже есть. А чего не может быть, того и не будет во веки веков... Прими меня, природа! Прими меня, звездная ночь!" В нем нарастало отрешение от себя - мощный всплеск интуитивного слияния.

- Среда еси, - накатывало волной, - и в Среду отыдеши!

Это был главный ритм. Совпало с волнением среды дыхание. Сердце стало биться в такт чему-то властному, теплому, понятному. Складывались в единый трепет тела пульсации мышц, нервов, крови - и светлый жар нарастал в нем.

Уже не было мыслей, не было слов и образов. Инстинкт самосохранения последний сторож личности - на миг напомнил о себе судорогой нервного холода, распространившегося от солнечного сплетения. Калужников подавил ее, приподнялся на локтях:

- Ну?! Не боюсь. Ну!..

Сейчас его переполняло чувство любви ко всему - той чистой жертвенной любви, которую он так и не испытал ни к одной из женщин. "Отдать себя, чтобы понять - это не смерть. Это не исчезнуть, а превратиться в иное... Потому что вечна Жизнь во Вселенной!" И не было страха ни перед чем.

И бесконечность пространства открылась ему, открылась в понимании! Вместо плоской картины "неба" и "созвездий" он вдруг увидел, что одни звезды - преимущественно яркие - гораздо ближе к нему, те, что послабей, - далеко за ними, а россыпи самых тусклых и вовсе далеко-далеко и сходятся в немыслимо огромный, но теперь обозримый им галактический клин. Он видел сейчас это так же просто, как видел бы деревья, за ними - разделенные полями рощи, а за ними лес на горизонте... И все звезды были центрами всплесков во вселенском море материи, и за ними было еще пространство, и еще, и еще! И там пылали - и он легко различал эти светлячки-вихрики - иные галактики, иные звездные небеса.

И бесконечность времени открылась ему. Сейчас он прозревал начала и концы.

...Волна материи - метагалактика - собралась в четырехмерном пространстве, взбухла за сотни миллиардов лет, закрутилась необозримым вихрем. Струи этого вихря изрябили волны и течения помельче - из них свились спирали галактик, а те раздробились на еще меньшие - звездные - струи и круговороты. И мчатся, вьются во времени эти вязкие сгустки: звезды, планеты, тела; а на краях их, рыхлящихся от перехода в спокойную среду, в пространство, снуют, суетятся, петляют друг около друга самые гибкие и верткие струи-сгустки - активные, запоминающие. Они и есть жизнь - рыхлая и гибкая плесень на поверхности всплесков-миров.