Брайан Олдис - Босиком в голове Страница 15

Очнувшись, он долго не мог понять, кто проснулся, он или змей.

Банджо Бертон говорил что-то в открытое окно автомобиля, что-то совершенно невнятное, однако лицо его говорило само за себя, и Чартерис последовал за ним к тонущему в тени дому с обсыпавшейся штукатуркой. Слово «завтрак» отозвалось легкой дрожью в занемевших членах, последней усладою которых был вчерашний кофе. Да, юг Италии славится своим гостеприимством — нос ноет до сих пор. Они наверху, гравий, миллион осколков камня.

Истертые серые ступени ведут к старинному особняку цвета кофе, стальные планки как в Италии, над домом красное и черное — черепица той давней призрачной эпохи, и отовсюду шепот: тише — громче, тише — громче, укоры безрассудства — у каждого мгновения вопрошая, не вечность ли пребудет оно сиятельное и вечность идти по зале, опыт изнемогшего от тесноты тела в эфемерных пространствах вечности. Шепот.

Вот и еще один помпезный интервал — вечно преходящий мир выцветших ковровых дорожек. И вновь терзаешься вопросом: чем могут быть связаны тот миг и этот помимо нововортекса — убогого примата маскарада особняков, запаха английского чая, старого зонтика, джема деревьев и возможно корсетов? Да, и соцветия голосов на шатком пике жизни.

Вещает сверху вновь в ином временном интервале. Кто знает, как человек, не выпадая из людской круговерти, проходит их? Что думает отец? Что происходит со всеми нами на самом деле. Все на одно лицо: мужчины, женщины, меньшинства: тонкие запястья, высокие прически воркуют, но туг же грозный рык в броне асфальтовой, могучий торс быка жмет Чартерису руку.

— Я — Фил Брейшер. Слышал о таком? Ничего, еще услышишь. Я возглавляю Процесс — вызволяю из темницы мира.

— Процесс?

— Ну да, это новая религия. Ты узнаешь о ней очень скоро. Лучше всего меня знают в Лофборо. Этот бедолага, святой Роббинс, имел неосторожность сказать обо мне тамошней толпе, так они от восторга даже взвыли. Это надо было видеть.

Они стояли друг против друга под яркой лампой — красавчик Чартерис, у которого все впереди, в голове же ничего, только визг колес на крутом вираже да всякие разные штучки-дрючки, а напротив тяжеловесный заслуженный Брейшер, вальяжный, одни брюки чего стоят, и все же надеяться ему уже не на что. Их предадут, и того и другого — история, как водится, повторяется. Впрочем, они и сами прекрасно все понимают — и один и другой.

Смотрят друг на друга. Утонувшие в солнечных ваннах. Береговая линия обманчива — как правило, берег находится куда дальше… Теперь я сам себе капитан. От Сербии безводной до лондонского порта на непослушных веслах в лапы судопроизводства сэр Фрэнсис, да, сэр Фрэнсис Дрейк, обогнув земной жар, на брег туманного Альбиона ступил муж достославный — мантия, осанка.

Смотрели друг на друга сквозь иней яри, узнавали, сводя взглядом тысячу мгновенных снимков: кулак, запястье, башмак, стена, слово, слезы. Чартерис, мы слезы льем, мы слышим его голос, мы плачем. Рай Земной. Безумный фурор, как Чартерис и предстрадал. Но разве все это еще не свершилось в тот час, что был еще/уже так близок?

Прямой Брейшеру противоположностью, мертвецки бледный, он умерил свой гнев, неистовство отлив в слова:

— Я никуда с тобой не поеду, мне по пути с грузовиками! Воистину — лукавого проделкам нет предела! Знай, я великий Словник — пока у меня есть зубы, молчать я не имею права!

Они возликовали, им принесли жиденький кофе, личики бумажные, словно на сцене.

— И вот ты приперся сюда, и тут же вокруг стало твориться что-то страшное, все пошло прахом. Смотри, как осмелела смерть: все клапаны открыты, черное бесстыдство. На трассу чтоб туда возврата нет! Никакого движения, никаких движений — недвижность и внимание — я научу вас!

И все кто был здесь:

— Мы прахом не хотим. Недвижностью мы живы. Многоголосье хора.

Но Бертон отвел Чартериса в сторонку и тихо сказал:

— Это все ПХА-бомбы. Он парень что надо. Будет только рад оказаться дома у жены. Дело в том, что он действительно видит, он прозревает в тебе дурное и тот зловещий час.

Обстрел образами. Стрелократ. Белые бедра, меж ними пионы по узенькой лесенке вверх bozur, m'sieur. И взяв сие, стал распалять других, и пил свой жиденький прогорклый канцерогенный лондонский кофе, они же кружили рядом верные бумага губ на губах фарфора структур взаимоприникновение.

Вновь проплыл рядом Брейшер, все как положено, в костюме. Воодушевлен отсутствием в Чартерисе агрессивности, полным тихим голосом:

— Ты тоже веруешь во что-то, мой зарубежный друг? Если не ошибаюсь, ты приехал из Франции — так?

— Ныне я здесь и что-то страшное вокруг и прахом все идет. Вашими словами говорю, но мы никто друг другу, своего же слова я пока не обрел. В своей стране я был членом партии, но более об этом ни слова. Я, вероятно, сплю, я не проснулся миазмы аравийской ночи.

Тяжеловесный собеседник прижал его к перилам.

— Умолкни, порожанин, ибо я поставлен над этим проходом, чудесным образом спасенный в страшной катастрофе, авиарайнер, ты знаешь, что такое настоящий авиарайнер? Мы смажем по зубам имперским, и ты умолкнешь. Нам здесь злопыхателей не надо — здесь я Словник!

Паника падшего.

— Если вы возражаете, я двину сам. Давайте уж начистоту. Мне здесь ловить особенно нечего и день меня поджимает. Если Бертон не раздумал, может идти в машину.

Уголки рта подрагивают, независимый голос правды.

— Погнали, Фил.

Бертон.

И повернувшись к Чартерису:

— Можешь не сомневаться, он поедет. Просто он тебе не доверяет. Дело в том, что он видел тебя на том самолете, твой призрак. По крайней мере, я понял его именно так.

Чартерис недоуменно покачал головой:

— Какая чушь! Твое искаженное восприятие привело к тому, что ты неправильно истолковал услышанное. Всю эту мутоту. Я ни при чем, Брейшер сумел проникнуть в мое сознание и только… Я вижу этот самолет, в пике вошел, и говорю спасибо. Входить в мир грез этого субъекта я не намерен и я совершенно уверен в том, что летать с ним мне никогда не доводилось.

Отречение это заметно успокоило Брейшера. Он перегородил Чартерису путь и отстранил от себя Бертона.

— На самолете том на юг летели весталки на юг девственницы юг и ты уселся на мое место мразь когда мы поднялись на борт…

— Я ехал, ехал, не летел! Когда твоя дурная…

— Я искоркам беседы не даю погаснуть, глупец. Ты посмотри на них, на этих крошек, мой зарубежный друг. Крошки пирога. А разве я не имею права на свой кусок — а? Я возглавляю Процесс, что до тебя, дружище…

— Пропусти его, Фил. Он хотел отвезти тебя в Лоф и только. Ты мог бы поехать с нами — сераль твой к тебе И сам переберется.