Игорь Николаев - 1919 Страница 15

И эти же самые генералы теперь готовы были предать своего кайзера, принеся его на алтарь судилища, выкупая собственные карьеры и судьбы, маскируя страх за собственное положение заботой о благе державы.

— Я полагаю, мы поняли друг друга, — сказал Кёнен.

— Нет, мы пока еще не достигли взаимопонимания, — четко и жестко произнес Гош. — Я хочу, чтобы вы сказали — кто заплатит, быть может, своей жизнью, за наше с вами будущее.

— Кайзер Вильгельм Второй, поджигатель войны, интриган и враг человечества. Тот, кто следуя своим авантюристичным, безрассудным планам, организовал эту ужасную, бесчеловечную бойню. Человек, облеченный всей полнотой власти и ответственный за все, — так же четко и жестко ответил Кёнен. — Итак, теперь вы довольны?

— Вполне, — Гош снова одел маску веселого толстяка. — Как вы понимаете, я не могу говорить за… всех моих коллег и друзей. Сейчас не могу, мне нужно провести несколько встреч. Но я уверен, что они будут солидарны со мной.

— Мы договорились? — спросил Кёнен.

— Я же сказал, что пока не могу…

— Мы договорились? — бесстрастно повторил генерал, и теперь Гош прочел в его глазах все, что военный думал о политиках и интриганах.

— Да… мы договорились, — сдался барон. — Мне понадобится примерно неделя для того, чтобы все подготовить и встретиться со всеми нужными людьми. Чтобы будущие нововведения и реформация не сопровождались разрушительными эксцессами. Но… господа, не будем забывать — все, о чем мы говорили, будет иметь смысл только в одном случае… Мы, политики, сможем купить мир для страны и… не слишком обременительные последствия для всех нас. Но только если вы, военные, выдержите удар и остановите Антанту.

Серебряный нож стукнул по граненой ножке бокала, богемский хрусталь отозвался протяжным звоном. Чистый мелодичный звук устремился ввысь, под высоченный потолок обеденной залы, чтобы рассыпаться там множеством звенящих колокольчиков.

— Господа, мы собрались здесь по весьма важному событию.

С этими словами Франц Кальвин, pater familia, тринадцатый барон из славного рода прусских Шетцингов, поднял бокал.

— Мой сын, мой славный сын, надежда нашей семьи, продолжатель традиций…

«Не хватает еще «опора престола и защитник веры»» — подумал виновник торжества.

— … возвращается на фронт, чтобы вновь послужить фатерланду. Как вы все знаете, я не поклонник современного словоблудия, и не могу, да и не собираюсь сплетать слова подобно газетным виршеплетам, — барон встал, всем своим видом подчеркивая значимость события и презрение к продажным виршеплетам. — Посему я буду краток. Сын мой, Рудольф, я горжусь тобой!

Все взоры обратились к Рудольфу Шетцингу, ранее младшему сыну семьи, ныне единственному наследнику. Стараясь сдержать вздох, Рудольф так же степенно встал и обвел собрание самым значительным взглядом, какой ему удалось изобразить.

Старый Шетцинг был поклонником истинно прусского духа. Причем, подобно японцам эпохи Эдо, поклоняющимся выдуманным самураям без страха и упрека, Франц ценил не столько истинную «прусскость», сколько собственное представление о том, каким должен быть настоящий пруссак в жизни, быту и, тем более, на войне. Выстроенный им четверть века назад — во времена процветания — дом больше походил на большой склеп, темный, мрачный, одним своим видом изживающий презренную тягу к мирскому комфорту. Сердцем дома и квинтэссенцией строительных предпочтений дома была, без сомнения, обеденная зала — большое помещение обшитое дубовыми панелями, составленное исключительно из углов, ни одной плавной линии. Даже солидная люстра на цепи под потолком была сколочена из деревянных брусьев, походя на огромную черную снежинку.

Рудольф еще раз оглядел знакомый с детства интерьер, вытянутое бледное лицо отца, четырех гостей — ровесников барона, таких же чопорных аристократов, затянутых в черное, похожих на тощих воронов. На торжественном обеде присутствовали только мужчины, мать Рудольфа осталась в своих покоях.

— Отец, мой благородный почтенный отец, — провозгласил младший Шетцинг и на мгновение испугался — не переборщил ли с пафосом? — Я с благодарностью принимаю сие напутствие и постараюсь достойно представить Шетцингов на полях сражений. Так же как делал это доселе, так же, как намерен делать и впредь.

Он склонил голову, чувствуя, как натирает шею жесткий воротник мундира и, приподняв бокал в торжественном салюте, сделал глоток. Краем глаза обозрел соседей по столу и убедился, что с пафосом получилось в самый раз. Гости одобрительно качали седыми головами, у старейшего по щеке ползла скупая слеза умиления. Даже Франц Кальвин задрал подбородок еще выше, преисполненный священного восторга перед торжественностью момента. Пусть блудный сын и не пошел по традиционной кавалерийской стезе, как его старший брат, но по крайней мере служит в армии, сражаясь во благо нации и кайзера.

Старый слуга, единственный оставшийся в доме, с трудом волоча ревматические ноги, обходил стол, разливая постный гороховый суп. Рудольф сел, снова глотнул вина, не чувствуя вкуса. Впрочем, это было бы затруднительно, так как жидкость в бокале имела весьма отдаленно родство с трокенберенауслезе и айсвайном, что некогда составляли гордость винных погребов Шетцингов. Подвалы давно опустели, так же как и шкатулки с семейными ценностями — жизнь в воюющей Германии дорожала с каждым месяцем, особенно после прошлогодних дополнений к «Закону о роскоши», а содержание огромного дома и до войны стоило очень дорого. Рента перестала приносить доход еще в пятнадцатом и с тех пор семья жила за счет распродажи достояния предыдущих поколений.

Больше всего Рудольф боялся, что выжившее из ума старичье опять начнет доставать его нудными вопросами — что такое эти современные аэропланы и какую пользу они приносят на войне. Все это с многократными переспрашиваниями, с потерей и поисками слуховых трубок, проклятиями в адрес поганых лягушатников и еще более поганых англичан, оскверняющих благородное искусство войны богомерзкими выдумками. Впрочем, больше всего критики доставалось родному генералитету, который принизил благородный и наилучший род войск ради дымящих железок, которые к тому же воняют бензином и пачкаются маслом. Но на этот раз обошлось.

К счастью, все когда-нибудь заканчивается, закончился и этот с позволения сказать «званый обед». Рудольф сослался на необходимость сборов и покинул благородное собрание аристократических реликтов. Конечно, он давным-давно собрал все вещи, благо, их набралось немного, но чтобы покинуть эту ярмарку тщеславия и неискреннего нищего лоска годился любой предлог.