Владимир Колотенко - Любовь? Пожалуйста! Страница 16

– Не-а.

Я готовлю ужин, и мы болтаем, как и сто лет назад. Ничего ведь не случилось.

Осень застает нас врасплох, мы к ней совсем не готовы: не законопачены окна, не утеплены двери. Ветер отчаянно срывает листву, воет как голодный волк. Как-то вечером я сижу в темноте, озябшая и проголодавшаяся. Жуткая лень одолела меня, голос осип, и я чувствую, как пылают мои уши и щеки. Голова раскалывается, болят глаза. Такое бывало со мной и прежде – обычное дело, грипп. Папа приходит поздно, злой и уставший, у него какие-то трудности.

– И ты еще заболела…

Я чувствую себя виноватой, а папа, взяв себя в руки, возится на кухне и через каких-то полчаса несет мне ужин в постель.

– На, – говорит он, – выпей. Это горячее вино. И таблетки.

А сам пьет прямо из бутылки.

– Пей, пей, – говорит, – это лучшее средство.

И вот мы уже весело щебечем. Я глоток за глотком потягиваю из чашки горячий, черный, как смоль, кагор, а папа пьет прямо из бутылки. От вина он потихоньку приходит в себя, позабыв о своих трудностях, да и я чувствую себя лучше. Я перестаю дрожать от холода. Видимо, вино делает свое дело, и какая-то легкая, уже знакомая дрожь охватывает мое тело, когда папа, наклонившись надо мной, целует меня в ушко, желая спокойной ночи, а я, закрыв глаза, чуть приподняв голову с подушки, тяну к нему свои руки и вплетаю игривые пальчики в его шевелюру, почему-то думая о Косте, тяну свои губы навстречу его поцелуям, которыми он осыпает мой лоб, мои щеки, глаза и губы, а затем шею и плечи и, откинув пуховое одеяльце, наполняет свои большие ладони моей маленькой грудью, не робко и неуклюже тиская, как Костя, а совсем по-иному, нежно и смело. Наши губы, все это время игриво искавшие друг друга, теперь, наконец, встретились и уже купаются в неге сладкого поцелуя. Я чувствую только горячее папино дыхание и представляю, как раздуваются крылья его крупного носа, и все еще слышу шорох злостно срываемых с тела папиных одежд. Что-то там еще не расстегивается, а затем и моя старенькая ночная рубашка издает жалобный стон, треснув, вероятно, по шву. И вот, наконец, всем своим телом, всей своей тугой белой нежной кожей я чувствую мускулистую жадную гору, глыбу папиного тела, угловатую, мощную, жаркую, злую, пахнущую крепкой работой. Господи, как я люблю это тело, эту кожу, эти запахи… Я так мечтала об этой минуте! Столько лет… Никакие Димки, никакие Кости и Женьки… Никто, никто мне не нужен. Я люблю папу, только папу… И вот я уже чувствую, как, теряя голову, теряю папу.

– Ах, Андрей…

Этот стон вырывается из моих уст в тот момент, когда приходит решение отречься от папы. Нет теперь у меня папы, теперь я сирота. Но у меня есть Андрей… Есть Андрей!

Беременность настигает меня в полосе осенних дождей, когда по утрам не хочется выбираться из-под одеяла, готовить завтрак. Хочется лежать в обнимку с Андреем, чувствуя тепло его тела. Лежать весь день, и всю ночь, и всю вечность… Я сообщаю эту новость Андрею, но он, кажется, не слышит, жуя котлету, читает свой доклад и делает пометки на полях карандашом.

– Снова та же опечатка, – говорит он. – Ты, пожалуйста, будь поаккуратней.

– Я спешила, – оправдываюсь я и снова, как бы невзначай, тихо произношу:

– Андрей, я беременна.

– Да, – говорит он, – конечно. – И не отрывает глаз от своей ученой страницы.

Сделать обиженный вид?

– Тебе чай или кофе?

– Все равно…

– Андрей…

– Да.

Он поднимает глаза, смотрит на меня любящим взглядом и, улыбаясь, говорит:

– Прости, милая, конечно, кофе. С молоком.

– Я беременна.

– Правда?!

Он вскакивает со стула, швыряет в сторону свои умные страницы, берет меня на руки и кружит по кухне, опрокидывая стулья, табуретки, сдвигая с места наш маленький столик.

– Правда?!

– Ахха…

На следующий день Андрей сообщает, что улетает в Вену на какой-то конгресс и просит меня напечатать доклад.

– Я с тобой?

– Конечно… Вылетим через неделю, во вторник. Ты утряси там, в школе все без меня.

– Ахха… Мне это ничего не стоит.

Вечером мы лежим и планируем нашу поездку.

– Знаешь, – говорит Андрей, – с этой беременностью нужно что-то делать. В школе еще не знают? Твои подружки…

– Не-а. У меня нет подруг.

– Нужно сделать аборт…

– После Вены?

– Завтра…

Вена меня привораживает. Идея Андрея встречена с интересом, о нем говорят, пишут в газетах, мы мелькаем на экранах телевизоров, я вижу завистливые взгляды известных ученых, которые только и знают, что, писано улыбнувшись Андрею, пялиться на меня.

– Вон тот, бородатый, – говорит Андрей, стрельнув глазами на лысого красавца в тройке, – мой оппонент, врач. Он просто дурак, и не может понять…

– I glаd to see you!*

К нам подходит некто и долго трясет руку Андрея. Затем он берет мою и целует.

Я замечаю, что к нам направляется целая орава элегантно одетых людей во главе с остроносой цаплей на ногах-ходулях. Я давно ее заприметила по постоянной свите поклонников. Ей говорят комплименты, целуют руки. Почему ее считают красавицей? Что в ней такого нашли? Вот она подходит, обращая на меня внимания не более чем на старика в ливрее. Подходит к Андрею, и он, оставив меня, поворачивается к ней лицом, всем телом, отдавая все внимание ей. Ах ты, цапля, гусыня плоскогрудая, селедка маринованная! А она и вправду красива. Сверкающие бриллианты сережек и колье особенно подчеркивают эту холеную красоту. Я вижу, с какой завистью взирают на нее дамы, и как помахивают своими хвостиками, стоя на задних лапках, писаные красавцы. Сколько же стоят ее кольца, браслеты?! Это же целое состояние! Она уводит Андрея, который послушно подчиняется, даже не взглянув на меня.

– Андрей… – едва слышно произносят мои губы, – стой, Андрей!..

Он не слышит моего немого крика.

Что я здесь делаю? Этот вопрос я задаю себе после некоторого раздумья, и ни секунды не теряя более, направляюсь к выходу. Одна. Я ловлю сочувственные взгляды тех, кто не примкнул к свите цапли, и делаю вид, что не нуждаюсь ни в чьем сочувствии.

– I am sorry, простите…*

Кто это? Кто это настигает меня?! Лысый бородач!

– Я вас провожу.

Меня?! С какой стати?

Лишь на мгновение я приостанавливаю шаг, но не выражаю согласия, даже глазом не веду. Какого черта он за мной увязался? Что ему от меня надо? У мраморной колонны я все-таки не выдерживаю и оборачиваюсь, чтобы бросить прощальный взгляд на Андрея. Я вижу, как он спешит, стремительно идет через весь зал напрямик, просто мчится ко мне, ко мне, отстраняя попавшихся на пути ротозеев. Все это мне только кажется, когда я на миг закрываю глаза. А когда открываю, вижу Андрея, стоящего вполоборота ко мне и мирно беседующего со своей цаплей. Они стоят у какой-то знаменитой картины, видимо, толкуя об авторе. Цапля говорит, Андрей слушает. Только на долю секунды я задерживаю свое бегство, но этого достаточно, чтобы понять, что Андрей все это время не выпускал меня из поля зрения. Так это или не так? Или мне все это только кажется? Мне кажется, что Андрей только-только оторвал от меня взгляд и теперь смотрит в глаза этой женщине, кивая головой в такт ее речи.

Андрей!

А он поворачивается ко мне спиной и теперь, задрав голову, рассматривает картину. Рубенс или Рембрандт? Или Эль-Греко?.. Мы никогда с ним о живописи не говорили.

– Это Матисс. Он интересен тем, что…

Теперь я слышу приятный бархатный голос с акцентом и локтем чувствую, как, едва прикасаясь, этот бородач подталкивает меня к выходу.

Голос – вот что нравится мне в нем.

– Вы любите хорошую музыку?

Никогда не задавалась подобным вопросом: люблю – и все!

– Хотите послушать?

Ни на секунду не задумываясь, я киваю головой – «да!»

Пусть Андрей остается со своим Матиссом. А я направляюсь с бородатым французом. Он останавливает такси и, уже не спрашивая меня, называет водителю адрес. Мы слушаем нежные звуки флейты в каком-то ночном кабачке на берегу темной реки, в приглушенном свете светильников, и молчим. Я думаю только об Андрее, а этот Анри нежно обнял меня, боясь показаться навязчивым, и при первых же признаках сопротивления с моей стороны отступает. Иногда он оправдывается.

Он покидает мой номер с рассветом, желая мне всего хорошего, надеясь на скорую встречу.

– Я вам позвоню.

– Конечно…

– Вы так восхитительны…

– Ахха…

Наутро при встрече с Андреем мы ни о чем друг друга не спрашиваем, не смотрим в глаза друг другу и понимаем, что между нами пролегла трещина. У каждого из нас появилась тайна, о которой мы молчим, сидя рядом в креслах самолета, сосредоточенно глядя в иллюминатор. Стюардесса приносит завтрак, и это спасает нас от молчания.

А через неделю мы уже думаем, что освободились от тяжести груза венских событий, будто бы ничего и не было такого…

Ничего и не было.