Кир Булычев - Заповедник для академиков Страница 16

— Вряд ли стоит этим так смело заниматься, — фыркнула Марта. — Можно шею сломать.

— Нельзя так говорить.

— А вы работник искусства? — спросила Лидочка, желая поддержать Марту.

— Я — театральный администратор. Но я каждый год бываю в Узком и совершенно в курсе всех дел в нашей науке. Я чуть было не поехал в Калугу к Циолковскому — отсюда была экскурсия.

— Лидочка, к счастью, не знает, кто такой Циолковский, — сказал Матвей. — Можете не метать икры.

— Не икры, а бисера, — сказала Лидочка. — И не надо меня подозревать в абсолютном невежестве. Я знаю, что Циолковский поляк.

— Вот видите! — загремел на весь парк Матвей. — Он — поляк! Он всего-навсего — поляк! А вы что кричите?

— Я ничего не кричу, — надулся Максим Исаевич. — Я только знаю, что это великий самоучка, который изобрел дирижабль для путешествия в межзвездном пространстве. Недаром наше правительство обратило внимание на его труды. Вы посмотрите — пройдет несколько лет, и звездолеты Страны Советов возьмут курс на Марс.

— Макс, я порой думаю — ты дурак или хорошо притворяешься? — сказал Матвей.

— Если ты имеешь в виду мои классовые позиции, то учти, что мой отец был сапожником, и у меня куда более правильное социальное положение, чем у тебя.

— Он просто всего боится, — сказала Марта. — Сейчас он боится Лидочку. Он ее раньше не видел и подозревает, что она на него напишет.

— На меня даже не надо писать, — возразил Максим Исаевич, — достаточно шепнуть Алмазову, который специально приехал за мной следить.

— Нет, ты не прав, — сказал Матвей. — Я точно знаю, что это не Алмазов.

— А кто?

— Они никогда бы не обидели тебя такой мелкой сошкой, как Алмазов. Для тебя пришлют Дзержинского.

— А Дзержинский умер! — сказал Максим Исаевич. В голосе его прозвучало торжество ребенка, который знает, что дважды два четыре, а взрослые об этом не подозревают.

— Он не притворяется, — сказал Матвей.

— Вижу, — согласилась Марта.

Лидочка ничего не сказала, но была согласна с остальными.

— А ты бы помолчала, — обиделся Максим Исаевич, обернувшись к Марте. — С твоей фамилией лучше помолчать.

— У меня отличная девичья фамилия — Рубинштейн, — сказала Марта.

— Вот именно!

После этих слов Марта должна была пойти и добровольно сдаться властям, но, так как она не пошла, а стала смеяться и остальные тоже смеялись, Максим Исаевич, которому совсем не было смешно, сделал вид, что желает собрать букет из упавших листьев — мокрых и обвисающих в руках.

По дорожке от прудов поднимался Пастернак, он раскланялся с Лидочкой и ее спутниками. Марта голосом, более оживленным, чем обычно, спросила:

— А разве вы, Борис Леонидович, не пойдете смотреть на Москву?

— Простите, но я не сторонник массовых смотрин, — ответил Пастернак. — Захочу — посмотрю. Но один.

Тут же он улыбнулся, видно, подумал, что мог обидеть Марту своими словами, и добавил:

— Еще лучше в вашем обществе!

— Тогда завтра, как стемнеет! — громко сказала Марта, и все засмеялись.

Через две минуты что-то заставило Лидочку обернуться. Пастернак отошел уже довольно далеко — его высокая быстрая фигура слилась с черными стволами на повороте, и не он привлек внимание Лиды, — за погребом стояла подавальщица. Она была в длинном, словно из шинели перешитом пальто, накинутом на плечи. Спереди вертикальной полосой просвечивал передник. Женщина смотрела вслед Мате, но тот не почувствовал взгляда. Женщина поняла, что Лидочка видит ее, ступила за стену погреба и тут же пропала с глаз — словно ее и не было. Первым порывом Лидочки было окликнуть Матвея. Но Лидочка не сделала этого — стало неловко. Словно окликнешь — донесешь на подавальщицу. Что знала Лидочка об этих людях? Что Матя Шавло любезно поднес ее чемодан до санатория? Был вежлив, а потом оказался среди тех, кто прибежал спасать профессора Александрийского? Это говорит в его пользу. Еще у него открытая улыбка и чувство юмора. И это тоже говорит в его пользу. Но в то же время знаком с Алмазовым, был в фашистской Италии и даже носит фашистские усики.

Может, у этой бедной женщины есть основания за ним следить? Затаимся, как говорил с сардонической усмешкой ее старый друг пан Теодор. Наши знания, наши наблюдения — наше богатство.

Появление новой партии желающих поглядеть на Москву вызвало шум и веселые крики с высокой вышки — Лидочке даже показалось, что вышка зашаталась от такого гомона. Она обернулась — конечно же, фигуры в шинели не было видно, да и самого погреба не разглядишь, лишь тусклый свет лампочки, горевшей в оранжерее, напоминал о встрече. Еще дальше светились окна усадьбы…

— Не бойтесь, — сказал Матя, — вышку сооружали еще до революции, она сто лет простоит.

— Простоит, если на нее не будут лазить кому не лень, — возразил Максим Исаевич, все еще недовольный Матей.

Лидочка стала подниматься первой. Ступеньки были деревянные, высокие — словно она поднималась по стремянке, придерживаясь за тонкий брус. Один пролет, поворот, второй пролет, третий… поднялся ветер — видно, ниже его гасили деревья, а тут он мог разгуляться. Лидочка хотела остановиться, но снизу ее подгонял Матя:

— Главное — не останавливаться, а то голова закружится.

Сверху склонился молодой человек, похожий на Павла Первого.

— Вы пришли! — сообщил он Лиде. — Я очень рад. Я совсем замерз. Я думал, что вы не придете.

— Соперник! — услышал эти слова Матя. — Дуэль вам обеспечена.

— Здравствуйте, — сказал тот жалким голосом, и Матя узнал его.

— Кого я вижу! Аспирант Ванюша! Как говорит мой друг Френкель — лучшее дитя рабфака!

— Матвей Ипполитович, я даже не ожидал, — сказал рабфаковец, и Лидочке стало грустно от его тона, потому что она поняла: дуэли из-за нее не будет. Ванюша готов уступить любую девицу своему кумиру, а в том, что Матя его кумир, сомнений не могло быть — глаза аспиранта горели ясным пламенем поклонника.

— Неужели вы не заметили меня за ужином?

— Не заметил, — сознался Ванюша, одаренный редкостным прямодушием, — я смотрел все на Лидию Кирилловну. Так смотрел, что вас не заметил.

— Он уже знает ее отчество! — воскликнул Матя. — Такая резвость не свойственна физикам. Неужели вы — агент ГПУ?

— Ах, что вы! — испугался Ванюша.

Лидочка обернулась туда, куда смотрели собравшиеся на верхней площадке вышки, — Москва казалась тусклой полоской сияния, придавленного облачным небом.