Андрей Чертков - Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Возвращение в Арканар Страница 16

— Это ложь! Наглая и беспардонная! — взорвался я.

— Фу, зачем столько шума, — на удивление спокойно проговорил Советник. — Вы прекрасно понимаете, что все вышеизложенное вполне можно вывести из вашей концепции, нужно только напрячь воображение. Сядьте, доктор. Кстати, в этом проекте весьма заинтересован ваш брат — Бруно Кимон, и я его понимаю. В случае удачи его карьера достигнет головокружительных высот.

— ?!

— Пропаганда, министром которой он ныне является, станет не ремеслом, а наукой. Сложнейшей наукой. Стоять в ее основании значит быть благодетелем человечества.

— «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой», — с усмешкой процитировал я. Я уже успокаивался. В самом деле, нет смысла лезть на рожон, когда имеешь дело с безумцами.

— Как это вы верно подметили. Сон золотой! Человечество устало бодрствовать, ему необходим приятный и общественно полезный сон. А спится, как известно, лучше всего тому, кто не знает ничего, что знать не положено. Мы оградим человечество от бремени ненужных тревог.

— При условии, «если к правде святой мир дороги найти не сумеет», — выдавил я последнюю каплю яда.

— ?!

— Впрочем, есть в вашем проекте нечто захватывающее. Пожалуй, стоит поработать над обоснованием этой… — я хотел сказать «галиматьи», — идеи.

— Вот и славненько! — обрадовался Советник. — Ступайте домой, изучите доктрину — это поможет вам правильно политически определиться. В самом деле, подумайте над статьей, а после приходите с вашими предложениями. Двери нашего департамента всегда открыты для вас.

Господин Советник поднялся во весь рост, выкатив брюхо, протягивая пухлую руку для дружеского пожатия. Я, сделав вид, что не замечаю этой руки, заозирался в поисках своей шляпы, которая с некоторых пор лежала на чиновничьем столе.

— Всего хорошего, господин Кимон, — бодро сказал Советник. — Я надеюсь на вашу скромность касательно темы нашей сегодняшней беседы.

— О, я еще не сошел с ума, чтобы распространяться на эту тему, — искренне заверил я его и, почтительно прижав шляпу к груди, поспешил выйти.

Только оказавшись за воротами, я сумел вздохнуть свободно. Улица, примыкавшая к зданию департамента, была пустынна, если не считать грузовика с серо-зелеными солдатами, стоящего на пересечении ее с бывшим проспектом Свободы. Жители Столицы инстинктивно сторонились этого «научного учреждения». О департаменте в городе ходили тяжелые слухи. Поговаривали, что будто бы в этом особнячке ставят бесчеловечные опыты на душевнобольных.

Получив повестку, я не почувствовал страха, то есть у меня не было опасений, что лично мне может что-то угрожать. Преобладала досада — наверняка ведь придется менять ставшую уже привычной схему жизни, но все-таки разговор с толстым Советником меня обеспокоил.

«Вот сволочь, — думал я, шагая по проспекту к своему дому, — не поленился проштудировать лекции, а ведь там черт ногу сломит от латыни».

Этой ночью на меня опять нашло. Осторожно, чтобы не разбудить жену, я выбрался из-под одеяла и пробрался в кабинет, не зажигая нигде света. Свет для меня был самым мучительным проявлением мира в такие часы. В кабинете я нащупал кресло и собирался уже сесть, но новое острое желание остановило меня. К счастью, за окном шел дождь. Я распахнул обе створки и замер, с наслаждением вдыхая пронизанный ледяными каплями воздух…

Это было как беременность. Огромная, космическая беременность пустотой, и я чувствовал эту сосущую пустоту внутри себя. Временами мне казалось, что стоит только открыть рот, как воздух со свистом устремится в мой внутренний вакуум, увлекая книги, пыль, бумаги, а изо рта глянут тусклые медяки звезд. И что-то присутствовало в этой «пустоте внутри», внутри и одновременно вовне, и это было новым, совсем новым…

Студенты страшно удивились бы, узнав, что остроумный, бойкий преподаватель философии извлекает свои умопомрачительные идеи не из тщательно проштудированных классиков, не во время аккуратного просиживания штанов за рабочим столом, а из ночных приступов нечеловеческой напряженности мышления. Когда отпускало, я пытался разобраться в путанице своих переживаний. На рабочем столе появлялись пухлые справочники по психиатрии, но ничего похожего в описаниях симптомов психических заболеваний я не находил, а по утрам опять становился прежним бакалавром философии, в меру строгим преподавателем, немного педантом. О своих ночных прозрениях и способностях я никому не рассказывал, а по вечерам ловил себя на мысли, что жду очередного «приступа» с нервным нетерпением.

13 апреля 43 года

К каким бы уродствам бытия ни приучала нас действительность, в ней всегда найдется место для явлений устрашающих. Еще вчера я ходил на лекции, разглагольствовал в пивнушках, волочился за смазливыми барышнями, словом, вел себя как добропорядочный молодой буржуа в самом начале своей жизненной карьеры. Сегодня же, когда я увидел, как на шпиль, украшающий Дворец правосудия, вползает этот грязно-бордовый штандарт с неким оккультным символом вместо старого доброго императорского орла на славном красно-белом полотнище, то почувствовал, что в прежнем моем мироощущении не хватает какой-то существенной его части. Я постиг простую истину. Мир легко выворачивается наизнанку. Реальность — лишь старая перчатка, с которой владеющая ею рука поступает так, как ей заблагорассудится, и кто-то очень хочет, чтобы эта перчатка оставалась вывернутой.

Эта истина в известной степени подготовила меня к восприятию перемен, обрушившихся лавиной на мой город и мою страну. Меня не удивила новая программа занятий в Университете. Меня совсем не удивили факельные шествия по ночам и длинные очереди за хлебом днем. Меня даже не очень поразили костры из книг и картин. Будучи атеистом, я узрел за всем этим рогатую тень, но не испытал ужаса. Ужас и смятение — реакция поэтов. Я же, философ-практик, просто намерен изучить это явление, в котором, вслед за Шпенглером, готов увидеть признаки «Заката Запада», чтобы найти конкретных его — Заката — виновников.

Иначе говоря, я считаю, что за политической трескотней, за рассуждениями о «полой земле», за тайным и явным террором стоят не только исторические случайности или там закономерности, не только трусость и жадность правителей, предавших армию и народ, но чья-то конкретная злая воля, дьявольский заговор, имеющий своей целью, разумеется, неограниченное могущество…

Темная от светомаскировки Столица совершенно исчезла за завесой дождя, и этот дождь пробудил в моем распухшем от образов воображении странное видение. Город, накрытый тучами, из которых непрерывно льет дождь. Льет долго, вот уже несколько месяцев. Сырость разрушает жилища. Потоки воды изгоняют крыс из подвалов. Крысы вступают в яростную, но непродолжительную войну с кошками за относительно сухие территории комнат и еду, еще не подвергшуюся нашествию плесени. Никто не побеждает в этой войне, ибо люди, борясь за собственное существование, безжалостно истребляют и тех и других. В городе нет места, защищенного от дождя, ибо дождь в нем — полновластный хозяин, и только рядом, неподалеку, стоит в облаке неподвижного тумана что-то вроде крепости или замка. А над шапкою тумана возвышается конусовидная, истончающаяся до острия швейной иглы Башня Конца Света. Это от нее исходит непрерывный и разрушительный дождь. И это она выманивает измученных дождем жителей города, одного за другим, с детьми и наспех прихваченным скарбом, и они идут, идут к ее подножию и исчезают за стенами, окружающими ее, исчезают бесследно…