Журнал «Если» - «Если», 1992 № 02 Страница 16

Я попробовал сесть и обнаружил, что эта попытка отняла у меня последние силы. Ружье лежало под боком — ствол искорежен, а приклад разбит.

— Взял твою кровь, — весело проверещал Свистун. — А потом поместил обратно. Надеюсь, не сердишься.

— Черт возьми, — недоумевал я, — что это значит?

— Ты был наполнен смертоносной жидкостью, — объяснил он. — Смертельной для тебя. Но не смертельной для меня. Взял, пропустил через себя. Процедура общепринята.

— Господи, спаси! — воскликнул я. — Живой фильтр с щупальцами! Свистун, — прошептал я. — Кажется, я обязан тебе…

— Ничего не обязан, — ответил Свистун счастливым голосом. — Я плачу долг. Ты меня спас раньше. Но не хотел тебе говорить. Боялся, что, возможно, запрещается твоей религией. Может быть, нельзя проникать в тело. Но ты принял спокойно, и все правильно.

Идти я не мог. Тэкк пытался изображать настоящего мужчину. Они с Сарой усадили меня на лошадку, и он настоял на том, чтобы Сара ехала на второй ненагруженной лошади. Сам он собирался идти пешком. Мы спустились по пандусу, вышли на тропу и двинулись в путь. Тэкк, прижимая к груди куклу, шагал впереди, а Свистун замыкал шествие.

Лошадка Доббин нервно покачивался и в его странном ржании слышался не то гнев, не то испуг.

— Вы пожалеете об этом, — хныкал он. — Никто до сих пор не осмеливался поднять руку на дерево. Никогда еще обитатели ствола не ступали на землю.

— Малый, — сказал я. — Дерево посчитало меня мишенью. Если в меня не стреляют, то и я не стреляю в ответ.

— Вы, как я полагаю, гордитесь собой, — отчетливо проговорил Тэкк, обнажив похожие на капкан зубы.

— Я не понимаю вас, Тэкк, — устало сказал я. И это была чистая правда: я не понимал, что он хочет сказать. Я никогда не мог понять монаха и, боюсь, уже никогда не сумею.

Он мотнул головой назад, туда, где лежало поваленное дерево.

— А вы считаете, — заметил я, — что надо было позволить ему стрелять в нас?

— Отстаньте от него, Тэкк, — попросила Сара. — Что ему было делать?

— Он ни с кем не считается, — заявил Тэкк. — Ему ни до кого нет дела.

— Меньше всего он заботится о себе, — сказала Сара. — Он стал проводником вместо вас, потому что вы не смогли сыграть эту роль.

— Нельзя хозяйничать на чужой планете, — провозгласил Тэкк. — Надо подстраиваться под ее законы. Приспосабливаться к ней. Нельзя идти напролом.

Я ухватился за седло, чтобы не упасть.

Тропа извивалась по поверхности иссушенной земли, пересекая песчаные дюны и растрескавшиеся низины, карабкалась по осыпающимся склонам, возвышающимся среди нелепых изломов земли, огибала громадные валуны. Почва по-прежнему была красной или желтоватой, и только кое-где выделялись гладкие черные пятна. Далеко впереди то появлялась, то сливалась с голубизной горизонта пурпурная линия, которую без достаточной уверенности можно было принять за горную гряду.

Кое где из земли торчал низкорослый кустарник, поросший колючками. На безоблачном небе продолжало ослепительно сиять солнце, но жара по-прежнему не наступала — было просто тепло.

И по-прежнему из земли до небес поднимались деревья: каждое тянулось вверх в горделивом одиночестве, отделенное от соседних пространством в несколько миль. К деревьям мы не приближались.

Кругом не было ни одного признака живого. Лишь земля — застывшая и неподвижная. Не было даже ветра. Я цеплялся обеими руками за луку седла, чтобы удержать равновесие, и все время боролся с искушением провалиться в зияющую темноту, которая наплывала на глаза, как только я переставал сопротивляться.

Мы остановились на привал в полдень. Не помню, ели ли мы, хотя полагаю, что ели. Хорошо помню одно. Мы расположились на участке бесплодной земли под одним из склонов, и я сидел, прислонившись к земляной стене, а перед моими глазами находилась другая такая же стена с отчетливо проступающими слоями обнаженной породы. Некоторые слои были глубиной не более нескольким дюймов, другие не менее четырех-пяти футов, и каждый из них имел свой неповторимый оттенок. По мере того как я разглядывал их, я постепенно начинал осознавать смысл исторических эпох, которые каждый из них представлял. Я пытался переключиться на что-нибудь другое, так как вместе с пониманием возникало тревожное ощущение причастности к великой тайне. Я пытался сопротивляться, но не мог: оставалось лишь надеяться, что где-нибудь на этом пути я достигну конечной точки — рубежа, за которым уже нет дороги вперед, где я пойму или почувствую все, что должен понять или ощутить, подталкиваемый к этому неведомой волей.

Время стало осязаемым и реальным. Оно словно обрело материальные формы, которые я не только отчетливо различал, но стремился понять. Причем, годы и эпохи не прокручивались перед моими глазами, как в кино. Наоборот, они представали предо мной в застывшем виде. Словно хронологическая таблица вдруг ожила и окаменела. Через дрожащую зыбь временной структуры, как сквозь стекло витрины, отшлифованное неумелым ремесленником, я смутно различал планету такой, какой она была в минувшие века, века, которые уже не были в прошлом, а перешли в настоящее. Я будто бы находился за пределами времени и был независим от него, рассматривая как сторонний наблюдатель некую форму, находившуюся в одном измерении со мной.

Еще я помню, как проснулся, и несколько секунд мне казалось, что я избавился от наваждения. Перед глазами уже не было земли. Мое лицо было обращено к небу. Надо мной нависал небосвод — подобного я никогда в жизни не видел. Какое-то время я был просто ошарашен и лежал, пытаясь разгадать открывшуюся мне тайну. Затем, словно по чьей-то подсказке, я вдруг понял, что вижу перед собой нашу галактику, раскинувшуюся на небосводе во всем своем величии. Над моей головой сиял ее центр, а вокруг него раскручивались в водовороте щупальца ответвлений и оторвавшиеся от них сегменты. Чуть выше линии горизонта сверкали крупные звезды. И тут до меня дошло, что я наблюдаю одно из немногих шаровидных звездных скоплений или космических соседей той самой звезды, вокруг которой обращалась эта планета. Это были изгои, века назад покинувшие галактику и теперь затерянные в бездне космоса.

Костер догорал всего в нескольких футах от меня, рядом, скрючившись, лежал кто-то, закутанный в одеяла. Неподалёку, слегка покачиваясь, стояли навьюченные лошадки. Тусклый свет костра отражался от их лоснящихся боков.

Кто-то сзади тронул меня за плечо. Я перевернулся. Передо мной на коленях стояла Сара.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она.

— Хорошо, — ответил я. Это действительно было так. Я чувствовал себя обновленным, голова была чиста и мысли пронзительно ясны, словно я был первым человеком, проснувшимся в первый день новорожденного мира, в первый час мироздания.