Журнал «Если» - «Если», 2006 № 12 Страница 16

Котоголов доел рыбину и устроился у самой воды, видимо, вздремнуть.

Я тоже растянулся на берегу и начал смотреть в небо.

Солнце прогрело песок, мне стало уютно, как у огня.

Я еще не был ни на одном карнавале. Меня с остальными детьми всегда оставляли в жилище, под присмотром одной из матерей. Сами матери тоже уходили в лес вместе со всеми и возвращались лишь тогда, когда карнавал заканчивался, хотя никто и никогда не говорил, что они делали в то время, когда мужчины и женщины веселились.

Я боюсь матерей света.

Как луны и как котоголовов.

Я не боюсь только Монки, но она самая молодая из всех матерей, и глаза ее еще не стали стальными и безжалостными.

И потом — она самая красивая.

Хотя об этом даже нельзя думать.

И не потому, что я пока еще не был ни на одном карнавале. Просто матери света созданы для другого. Об этом на уроках в жилище говорит иногда Старшая Мать.

Ведь если все в этом мире создано для чего-то, то для чего-то созданы и все мы. Мужчины — для охоты и для того, чтобы был огонь. Женщины — чтобы управлять мужчинами и рожать от них детей, которые станут ловить рыбу и помогать женщинам по жилищу. А еще женщины и мужчины будут играть в биоскоп и раз в год принимать участие в карнавале, а дети ждать того дня, когда вырастут и тоже смогут пойти на карнавал, ну а матери света…

Только они знают, откуда надо приносить жидкость для бочек, дающую огонь, и только они знают, как делать так, чтобы она горела.

И еще они умеют разговаривать с котоголовами.

И котоголовы их слушают.

Как мой послушал сегодня Монку и повел меня ловить рыбу, хотя это ведь он ловит, а не я.

У меня закрываются глаза, мне вдруг кажется, что сейчас придет сон, и я попробую его поймать.

Ладошкой, как бабочку, присевшую на цветок.

Бабочка вспархивает и улетает, сон поймать проще.

Мне бы очень хотелось увидеть во сне Монку, хотя такой сон я никогда не стану рассказывать Старшей Матери.

Если бы Монка во сне была бабочкой, то я бы попробовал поймать ее ладошкой.

Я даже боюсь представить, как ее тельце билось бы в моей ладони.

Солнце слепит сквозь закрытые глаза, «желтое лето» в самом разгаре, листья скоро станут повядшими, и придет время карнавала.

Внезапно я слышу сильный всплеск и открываю веки.

И тут же раздается дикий ор котоголова — несчастный звереныш так разоспался, что свалился в воду, и сейчас его несет быстрым течением вниз, а ведь котоголовы не любят, да и не умеют плавать!

Я вскакиваю и бегу вслед за ним, вдоль ручья, отчего-то вспоминая, что когда-то вроде бы уже видел все это во сне, по крайней мере, такой же стремительный ручей, который вот сейчас свернет резко влево, а мне еще надо умудриться проскочить под старым сломанным деревом, да так, чтобы не врезаться в него головой.

Котоголов все продолжает жутко орать, остается лишь ускорить бег, хотя течение ручья все равно быстрее, и крики котоголова становятся тише и тише.

Я плачу на бегу, слезы застят глаза и хочется одного, — чтобы все это миновало, как сон, я снова оказался возле огня у входа в жилище, пусть даже рядом была бы лишь Старшая Мать, пристально смотрящая на меня своими широко открытыми глазами!

Ручей превратился в маленькую речку.

Мальчик бежит по берегу.

Тельце котоголова временами сливается с бурлящей водой, а на какие-то мгновения его становится хорошо видно, вот как сейчас, когда уже позади остался очередной поворот, только почему ручей делается все шире и шире? Уже не ручей — речка, река, много-много воды и так мало шансов вытащить из нее тонущего зверька!

Тимус споткнулся о какой-то корень и упал.

Упал, покатился и внезапно понял, что летит в воду.

Холодную, быструю, уносящую котоголова вниз по течению.

Он попытался удержаться, но ничего не вышло.

Бег и падение. Холодная вода, накрывающая тебя с головой.

Котоголов зажмурился, крики братьев и сестер пропали.

Скорее всего, они просто кружат сейчас где-то поблизости, оплакивая его судьбу.

Как птички-невелички, как стрекозы летом.

Если бы сейчас было настоящее лето, то Тимус спокойно доплыл бы до котоголова — в теплой воде плыть не трудно, иное дело осенью, когда холод мгновенно прохватывает до костей.

Даже если осень теплая и солнечная, как в этом году.

Вода накрыла его с головой, он почувствовал, что его тянет на дно.

Одежда намокла, одежду было жалко.

Ее выдавали раз в год, и Старшая Мать всегда предупреждала, что надо быть аккуратным и осторожным, что другой долго не будет, пока не вырастешь настолько, что эта станет мала.

Свою Тимус получил совсем недавно, штаны и рубаху. Была еще куртка, но она осталась в жилище — ждать холодов.

Если не стянуть рубаху и штаны, то вода утянет на дно. Плыть неудобно, тяжело, одежда сковывает движения.

Как и холод, подбирающийся к сердцу.

Котоголов внезапно жалобно вскрикнул — Тимус хорошо расслышал этот почти детский то ли плач, то ли стон.

А потом раздался шум.

Вода шумела, бурлила, падала с высоты на острые серые камни.

И замирала.

Сердце ухнуло, Тимуса закрутило, и он рухнул с высоты вниз за собственным сердцем.

И на какое-то мгновение наступила тьма.

А когда она рассеялась, то Тимус понял, что лежит в воде, застряв между двух каменных глыб, а совсем рядышком, можно дотянуться рукой, неподвижно плещется на тихой волне безжизненное тельце котоголова.

И Тимус заплакал.

Пытаясь выкарабкаться из воды, подняться, выползти из этой каменной ловушки.

Он встал на ноги, река шумела и бурлила за спиной, здесь была тихая заводь, здесь царили мир и покой.

Волна плеснула и перевернула котоголова на спину.

Тимус взял зверька в руки и побрел к берегу.

Зверек был мокрым и почему-то тяжелым.

Глазки закрыты, пасть оскалена.

Тимус вылез на берег, положил котоголова на песок и стянул с себя мокрые штаны и рубаху.

А потом вдруг схватил котоголова за задние лапы и начал яростно трясти, сам не понимая, зачем это делает.

Будто кто-то закричал у него в голове, что надо делать именно так, и он стоял на берегу, голый и промерзший, и тряс мертвого зверька за задние лапы, неистово, бешено, в приступе какой-то непонятной злобы.

Из приоткрытой пасти котоголова полилась вода.

Она была зеленоватой и дурно пахла.

Но Тимус все тряс и тряс зверька, а потом вдруг рухнул на песок, так и не выпуская маленького тельца из рук.

Солнце перебралось через зенит, было жарко, в голове пульсировала невыносимая и острая, как лезвие ножа, боль.