Онджей Нефф - В тени Сфинкса (сборник НФ) Страница 16

Франкенфельдам никогда не было дела до чувств других людей. Мои солнечные колеса ничего, кроме ехидства, в Эрнсте Августе-младшем не вызвали. Что значили для него изобретения и дух изобретательства? Его мир ограничивался лошадьми и легким охотничьим ружьем, которое он получил в подарок на день рождения. В сопровождении слуги он бродил по темно-зеленым перелескам за дворцом и охотился на диких голубей и кроликов. Это было его постоянным времяпрепровождением и единственной страстью.

— И с помощью этого вздора вы вознамерились покатить карету? — сказал он мне; он с младых ногтей приучился говорить языком взрослых. — Вот потеха! В кареты впрягают лошадей, это известно даже самому глупому крестьянину. Придется поговорить с вашим батюшкой, чтобы он послал вас ко мне форейтором. Займетесь по крайней мере чем-то полезным.

— Для карет не всегда будут нужны кони, — ответил я скромно, однако твердо, — подобно тому, как и для охоты уже давно придумано кое-что, кроме стрел и лука. Необходимо только пораскинуть умом, провести опыты и попытать счастья. Вот это я и называю полезными занятиями.

Но он терпеть не мог, когда ему возражали, как не терпит этого и сегодня, в 1977 году, столько времени спустя. Чужое мнение, не совпадавшее с его собственным, его раздражало, и он был способен впасть в неописуемую ярость. Тогда он стоял, нервно постукивая коротким хлыстом по сапогу, но, заметив, что на меня это впечатления не произвело и что я снова обратился к своей работе, он набросился на мои солнечные колеса и зеркала. Осколки разлетелись по всему сарайчику.

— Вот теперь и пораскиньте умом и попытайте счастье, Никлас!

Как раз в это время появился мой отец, и я не посмел даже возмутиться; напротив, я извинился перед юным графом, будто действительно был виноват.

Эрнст Август IV с детских лет любил держать людей в страхе, особенно таких, как я, хотя он не был ни чудовищем, ни рыцарем-грабителем, ни пьяницей или дебоширом, ни кровопийцей, нет, он был еще далеко не худшим представителем своей касты, а в отдельные моменты казался даже человеком учтивым и обаятельным. А самое главное — он обладал особым даром, который я с моим сегодняшним опытом назвал бы талантом организатора или, точнее, менеджера. Он быстро и безошибочно находил подход к людям, если видел в этом какую-то пользу для себя. В тот раз он всего лишь разбил мои солнечные колеса, а позднее, когда отец во время дикой охоты в Бирнбахских лесах сломал себе шею и короткое время спустя оказался опутанным долгами, юный граф принялся за меня всерьез. Он намекнул, что готов послать меня на учебу в княжеский университет, если я впоследствии не откажу ему в скромных услугах. Нет, он вовсе не требовал, чтобы я выплавил ему золото, он был достаточно образованным человеком и знал, что времена алхимии канули в прошлое и даже под угрозой самых страшных пыток никто подобного чуда не произведет (по крайней мере это ему сумели внушить постоянно разделявшие с ним трапезы псевдоученые болваны, его придворный звездочет и лейб-медик). Нет, золота он не требовал, он довольствовался бы фарфором или блестящими камешками, искусственными бриллиантами или смарагдами, полагая, будто мне удастся сотворить их из ничего. Он обещал оборудовать для меня целую лабораторию и большую мастерскую, заверял, что всегда восхищался моим талантом, говорил, что его устроит самая малость, только бы ее можно было впоследствии обратить в деньги.

Он бывал вспыльчив и порою груб, но достаточно умен, чтобы не забывать о собственной выгоде. В историческом смысле он, конечно, был глуп и никаких послаблений подвластным ему крестьянам не делал даже тогда, когда по другую сторону границы, во Франции, революция громами и молниями разразилась над головами дворян. Да, ему была присуща классовая ограниченность. Это несомненно, и в то же время он проявлял необыкновенную гибкость, когда впереди маячила выгодная сделка. Однако со мной ему по рукам ударить не пришлось. Ни его драгоценные камни меня не интересовали, ни даже учеба в университете.

В те годы я уже работал над моим ОТКРЫТИЕМ. Я не овладел еще как полагается материалом, но приближался к своей цели по спирали. Солнечные колеса и огненные зеркала я сложил в нижние ящики, стоявшие в далеком углу сарайчика, который я перестроил в лабораторию для опытов и исследований; солнце как источник энергии — дело, естественно, важнейшее, но я эти эксперименты отложил. Все мои усилия, весь мой труд, вся моя одержимость, моя пытливость, мои неустанные исследования, расчеты и пробные пуски были посвящены одному ему, великому властелину, всепроникающему и всепреодолевающему жизненному компоненту — Времени!

Я пережил счастливые мгновения. Приближаясь к цели, я заранее предвкушал тот миг, когда нажму на рычаг передвижения, потому что люк вхождения во время я уже обнаружил. Я бился над этим более десяти лет; после посещения княжеской школы для мальчиков я учился в бирнбахском лютеранском коллегиуме, где какникак познакомился с новыми математическими идеями Эйлера и Даламбера; маленькое наследство, доставшееся мне после смерти отца, я тратил, чтобы найти то, чего до меня ни у кого не было: ключ ко времени. А некоторые считали меня безумцем и своего отношения ко мне не скрывали. Эти тупицы, пригревшиеся при дворе князя!.. Эти книжные черви, с которыми граф водил дружбу!

— Вот идет honoris tempus, хозяин времени, — повторяли они, едва завидев меня и полагая эти слова весьма остроумными. Как теперь доктор Гребуш, один из ведущих инженеров завода, который любит называть меня маленьким изобретателем, не догадываясь при этом, сколь он далек от истины и сколь близок к ней. Этот Гребуш настолько уверился в полноте своих знаний, что считает зазорным учиться чему-то еще. Разумеется, он в этом никогда не признается, он утверждает о себе совершенно противоположное, но, если кто-нибудь подойдет к нему и скажет: «Конструкция ваших печей для обжига керамики давно устарела», — как это недавно сказал я, его ждет вежливо-презрительный отпор.

Честно признаюсь, я ставлю Эрнесту Августу в заслугу то, что со своим предложением он, выражаясь фигурально, постучался в мою дверь.

На какую-то секунду меня увлекла мысль распространить среди студентов истинные знания, пусть и обходным путем, через производство фарфора. Но я не мог, не имел права распыляться. Вся моя жизнь будет посвящена служению формуле, околдовавшей меня с такой силой. Я был уже близок к тому, чтобы пробить брешь во временных перегородках.

Я попытался объяснить ему это, отлично сознавая, что он не поймет ни слова, но его вера в мои способности заставила оказать молодому графу эту любезность. Наивный, смехотворный порыв; почему я не вспомнил в тот момент о солнечных колесах и его хлысте? Я и теперь словно воочию вижу молодого графа, соизволившего навестить меня собственной персоной в моем жилище. Он сидел, небрежно развалившись в лучшем из моих кресел, обтянутом серым плюшем; на графе был шитый серебром синий камзол, а унизанная драгоценными перстнями рука покоилась на резной ручке кресла. Он был красивым мужчиной, Эрнст Август, красив он и по сей день. Плечи у него широкие, чуть угловатые, голова как у Цезаря, с гривой густых темно-каштановых волос, сейчас, разумеется, сильно поседевших. Итак, он был и остался красавцем в отличие от меня, человека маленького роста, плоскогрудого и внешне ничем не примечательного. Волосы у меня редкие, торчат во все стороны, лицо заурядное. Глаза темно-синие, живые — это да, и если бы теперь, после огромного скачка во времени, он хоть раз посмотрел бы мне в глаза, то узнал бы меня. Но ведь это для людей его пошиба характерно: отдают распоряжения, разглагольствуют о том о сем, вышагивая по кабинету, но в глаза тебе не взглянут. Они смотрят либо поверх голов, либо сквозь тебя; кто ты такой и каков ты, их не заботит. Даже если внешне проявляют к тебе интерес… Ну, мне это было только на руку.