Роберт Рэнкин - Мир в табакерке, или чтиво с убийством Страница 16

– Говно история, – заявил Норман. – А в конце вообще все испоганили.

– О нет, это еще не конец, – профессор Мерлин покачал увенчанной древним париком головой. – Это еще совсем не конец. Я сел рядом с ней и, не в силах помочь ей, смотрел, как она ускользала от меня. Я видел, как ее кожа, безупречно гладкая прежде, покрывается морщинами и теряет цвет. Я видел, как тускнеют ее глаза. Она умоляла меня оставить ее одну, но я отказался. Я осознал, что натворил: как, в алчности своей, довел ее до этого. И затем, однажды ночью, это закончилось.

– Умерла, значит, – сказал Норман.

– Она вскрикнула! – закричал профессор, от чего Норман едва не обмочился. – Она вскрикнула и ее начало корчить. Она сорвала с себя одеяло, а затем – ночную рубашку. Я пытался уложить ее обратно в постель, но она вырвалась из моих объятий, и тут все и произошло. Ее кожа покрылась трещинами. Ная поднялась на ноги передо мной, встала на кровати во весь рост, и кожа осыпалась к ее ногам, как шелуха, и теперь она стояла передо мной, прекрасная, обновленная, нагая. Потрясение было столь велико, что я упал замертво, а когда очнулся на следующее утро, ее уже не было. Она оставила мне записку, прочтя которую, я понял, что я натворил, когда увез ее из индийской деревни.

Видите ли, она была обещана богам. Когда, в детстве, ее укусила королевская кобра, ее матушка в молитве пообещала Шиве отдать свою жизнь в обмен на жизнь ее дочери. Всевышний, должно быть, услышал мольбу и сжалился над ней. Мать умерла, но девочка выжила. Однако она теперь принадлежала богам, и с того дня она больше не старела. Каждый год она сбрасывала кожу и являлась рожденной заново. Старик в деревне не был ей дедом – он был ей младшим братом.

Она забрала все деньги, которые я заработал на ее выступлениях, и купила билет в Индию. Я не пытался преследовать ее. Кто ее знает, может быть, она и по сей день живет в своей деревне, столь же прекрасная и молодая, как всегда. Я никогда туда не вернусь, и я молюсь, чтобы ни один человек с Запада туда не добрался.

Мы докурили в молчании, лишившись дара речи после этой необычайной истории.

Норман, однако, лишился дара речи ненадолго.

– Ничего так сказочка, – сказал он. – Жаль, что вам нечем доказать, что это правда.

– Разве тебе не хватает доказательств? – спросил профессор.

– Каких? Что это правда, потому что вы это рассказали?

– Какие же еще доказательства ты хочешь получить?

– Кожу могли бы показать.

– Но я же показал.

– Нет, не показали, – сказал Норман.

– Отнюдь, мальчик мой, я показал. Я приказал выдубить сброшенную ей кожу и сделать из нее шкатулку. Ту самую, из которой ты ел сладости.

До этого мне ни разу не приходилось быть свидетелем реактивного блева, и, надо признаться, картина была впечатляющей. Лицо Нормана стало ярко-серым, он, шатаясь, вывалился из фургона и бросился бежать.

Пара– другая особенно крупных псов бросилось ему вдогонку, но Норман без труда оторвался от них.

Профессор уставился на перепачканный ковер.

– Если его так вывела из себя шкатулка, – сказал он, – хорошо, что я не сказал ему, из чего сделаны сладости.

– Так из чего же, все-таки, были сделаны сладости? – спросил я Т.С. Давстона, когда мы однажды ночью, месяц спустя, отправились к «грязным акулам».

– Из кусачих жуков, наверно.

Я бросил в канал пару червяков.

– Не знаю, стоит ли мне ходить к твоим так называемым дядюшкам, – сказал я Т.С. Давстону. – Кого ни возьми, все со странностями, и после них мне снятся кошмары.

Т.С. Давстон рассмеялся.

– Профессор как раз нормальный, – сказал он. – У него самая большая коллекция китайских табакерок с эротическими картинками из тех, что я видел.

– Ради бога. А как насчет этой истории, которую он рассказал? Ты веришь, что это правда.

Т.С. Давстон покачал головой.

– Нет. Но на Нормана это подействовало именно так, как должно было, ты не находишь? Сейчас он намного приятнее.

А вот это точно была правда. Норман стал намного приятнее. Более того, он стал нашим лучшим другом, и теперь смотрел на Т.С. Давстона как на ментора. Послужила ли этому историю профессора, можно только догадываться. Я думаю, что этому, скорее, послужило то, что произошло днем или двумя позже.

По– видимому, когда Норман сбежал из фургона профессора Мерлина, он каким-то образом обронил ключи. Кто-то подобрал их и ночью забрался в лавку мистера Хартнелла, стащил несколько блоков американских сигарет и оставил ключи на прилавке.

Норман не рассказал отцу ни о том, что он потерял ключи, ни о том, что он был на ярмарке, но мистер Хартнелл, по всей вероятности, выбил бы из него правду, если бы за него не вступился Т.С. Давстон.

Юный Давстон рассказал старшему Хартнеллу весьма убедительную историю про то, как младший Хартнелл спас пожилую леди от ограбления на улице, но в результате был избит и ограблен сам.

Когда у Т.С. Давстона потребовали описать грабителя, он смог вспомнить лишь, что тот был в маске, но «сильно смахивал на цыгана».

Глядя сейчас с высоты пятидесяти лет, прошедших с того момента, я подозреваю, что профессор Мерлин рассказал эту историю совсем не для того, чтобы улучшить характер Нормана. Я думаю, она предназначалась для Т.С. Давстона. Профессор был прав, когда говорил, что «возможно, лучше продолжать искать, чем действительно найти».

Т.С. Давстон всю жизнь искал славы и богатства; он нашел и то, и другое, но не удовлетворился этим. Сам процесс поиска был приключением, и я счастлив, что приложил к этому руку. Большей частью, однако, сталкиваться приходилось со всякой жутью. Такой, какой нам в детстве казались змеи и жуки. Зато были и веселые времена, и женщины с длинными ногами, и я не отказался бы ни от того, ни от другого, ни за что в жизни.

– Ну, значит, все хорошо, что хорошо кончается, – сказал я Т.С. Давстону, доставая сигарету.

– Не все так плохо в этой жизни, – отозвался мой юный собеседник. – Погоди, не прикуривай, попробуй лучше мои. Новые, и светятся в темноте.

6

В молодости я в первый раз поцеловал женщину и в первый раз выкурил сигарету в один и тот же день. Поверьте, с тех пор я больше никогда не тратил времени на табак.

Однажды утром я проснулся, и обнаружил, что мои способности ощущать цвет, звук и запах стали слабее процентов на десять. Обои, казалось, выцвели за одну ночь, и шум утра за окном казался глуше. Обычно густой, сочный, острый запах шипящего сала, на котором готовилась яичница, поднимавшийся через трещины в потолке кухни, сквозь голые доски, прямо в мою спальню, утратил как раз ту долю насыщенности, которая делала его ароматом. Но я заметил и другой запах, сочащийся из-под простыни. Резкий запах серы.