Сен ВЕСТО - Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга вторая Страница 17

– Куда … … … т-твою мать! Куда! Говорю, лезешь! … … бородатый, … м-мать!

Не понимают.

Они еще ничего не понимают. Сейчас нужно много спокойнее. Время, совсем нет времени… Уши словно забили дерьмом. Оказывается, он уже совсем отвык, у него уже успело выработаться к сленгу местных рабоче-лавочных сословий нечто вроде идиосинкразии.

– Что?..

Время.

– Сиди дома, больной!.. Еще раз – что?.. Сиди дома! Дома, говорю, пусть сидит!..

Время. Еще спокойнее, так. Врач, друзья, можно опоздать, он сейчас, тут недалеко… Совсем молодые ребята. Сверстники, наверное, – чуть старше, чуть мощнее. Аккуратно и коротко постриженные, и уверенные в себе. Высокие, почти симпатичные, все трое. Спортивные. Плечистые, крепкие ребята. Дорогие сигареты. Любимцы женщин и дорогие колеса. Загорелые, румяные, могучие яйценосы. Сопровождаемый молодецким одобрительным ржанием, огромный, как автобус, синий джип резво взял с места и ушел за поворот. Другое авто. Темной расцветки чистенький автомобиль, шедший следом, старательно обогнул торчавшую на дороге фигуру без лица и неспешно ушел туда же.

Трасса как будто не успела еще обрести у водителей настоящей популярности, или, может, поздно уже было, следующей попутки пришлось ждать целую вечность. Со стоном прошмыгнув мимо, совсем пустой чистенький и ухоженный «чипс» скрипнул тормозами, вспыхнул на секунду красными глазами и мягко встал на обочине под уходящей далеко вверх отвесной скалой.

– Сколько, – без всякого выражения, бесцветно обронил, глядя прямо перед собой в лобовое стекло, подтянутый сухощавый мужчина располагающей наружности то ли научного работника, то ли преподавателя. Узковатый подбородок, чуть посеребренные благородные, элитные виски. Приятный мужчина. Лежавшие на бархатистом покрытии руля темные руки с жилистыми охватистыми ладонями выглядывали из закатанных рукавов сверкавшей девственной белизной сорочки.

Не все еще до конца понимая и уже холодея, Гонгора засунул обе руки в набедренные карманы, где всегда, когда не нужно, болталась зеленая записная книжка, еще не веря, однако уже отчетливо ощущая, что там ничего нет и не может быть. Гладко выбритое, моментально ставшее отвратительным холеное лицо с серым рыбьим взглядом, спокойно устремленным вскользь и сквозь него, мягко качнулось и пошло, поплыло мимо.

Он некоторое время стоял, невидяще уставясь в иссеченный резиной протекторов пустой асфальт.

– Еще есть время, – сказал он.

Он был уже спокоен.

Машин больше не слышалось и не виделось. Раз только мимоходом со страшным грохотом пронесся, обдав тяжелой гарью, взнузданный «Термокрафт», и на изрядно помрачневшее к этому времени ущелье опустилась гробовая тишина. Он начал вдруг дико, с зубовным лязгом и неудержимым содроганием суставов и мышц мерзнуть, все тело сковал ледяной озноб, щурясь, ежась и гримасничая, он сомнамбулической пьяной тенью слонялся, покачиваясь, по краю обрыва, снова возвращался к свеженьким белым кирпичикам пунктира на шоссе, долго наблюдал, как пунктир тянется, исчезая за поворотом. Он не мог согреться. Ему теперь очень хотелось вниз, к реке, время уходило, он ничего так и не сделал.

Он ждал долго. Оставаться дольше не имело смысла. Как, впрочем, и уходить отсюда. Он все стоял, не вынимая стиснутых холодных кулаков из не согревавших руки карманов, иногда зябко передергивал плечами, шевелил обветренными бескровными губами, иногда закрывал глаза, ежась, приподнимал подбородок, пробовал так найти успокоенным непослушным лицом теплую огненную полоску на небе, пурпурную полоску заката над угольной горной грядой – она четко обозначала конец и начало всего, где был далекий обрез незнакомых скал с щетиной леса. Он думал, как лучше поступить с водителем следующей машины. Временами ему казалось, что Улисс внизу, собрав последние силы, зовет его, решив, что его снова бросили одного. Тогда он рассказывал о самом темном времени суток и его звездах, о летнем утре, чистом, свежем и всегда одиноком – в нем не было боли. Он говорил вполголоса словно для себя, не раскрывая глаз и не шевелясь, он знал, что у Лиса отличный слух, хотя сегодня, наверное, боль мешала слушать, он вспоминал бандитские выходки Лиса, капризный характер и нетерпимость ко всему, что никак не соотносилось с понятием его стаи. Он любил привлекать внимание: рисоваться и валять дурака он любил тоже, как-то Лис, вне себя от бешенства, во весь свой немалый рост обнимая его совсем не легкими лапами, яростно рыча и хрипло завывая, дрался с ним в общественном месте у всех на виду, явно нацеливаясь порвать меховую куртку и добраться до горла, Гонгора с трудом держался на ногах, и со стороны, должно быть, это так и выглядело, на них смотрели, отходили подальше и снова смотрели, и из всех только они оба знали, что все это просто такая очень веселая игра, шум от большого здоровья одной сильной стаи. И Гонгора, все так же не раскрывая глаз, тихо засмеялся, потому что Лис ответил ему, Лису было совсем плохо, Гонгора вздохнул, он не хотел больше видеть этих гор, и он сказал громко, что, все-таки пережив этот день, они не могут не узнать, как выглядит звездная ночь и совсем другое утро. Он подумал, что, случись такая необходимость, он бы опять взвалил на себя Лиса и опять проделал бы тот же путь. Вот только разве, может быть, немного бы отдохнул. И попробовал еще раз.

B тот самый момент, когда Гонгора решился наконец перенести на дорогу Улисса и уже начал спускаться к реке, донесся ослабленный расстоянием шум двигателя. Он повернулся. Эхо тихонько пошумливало, искажаясь и множась, не давая толком определить, кто едет и в каком количестве. Гонгора хорошо представлял себе, как встает посреди трассы, преграждает дорогу, его на огромной скорости сбивают и едут дальше. Хотя с таким же успехом можно объехать, стоит только сделать шаг в любую сторону.

Он поднял руку, машина вильнула, встала на обочине в нескольких метрах дальше, машину жалко, мельком подумалось ему. Или тоже со стволом. Опять «птеродактиль». Давно не мытый неопределенного цвета «пузырь» последнего года издания, насколько позволяли судить глубокие сумерки. Выпуклая тусклая линза приспущенного стекла, за ним неподвижная тень. Энергичное, мужественное лицо. Излишне неподвижный взгляд. Не один, нет. Привычная утомленность массой приятных впечатлений. Рядом прелестное создание в мини с чуть подпорченным личиком: взгляд мимо – не сразу. Непонимание. Запах одеколона.

Двое на заднем. Отсюда шло терпение и запах большого хорошо. Скучающие взгляды и, в общем, держатся на уровне, не хватаются за карманы, не орут, не зевают в лицо и пока молчат. Снова кирпичная стена, объяснить заново. Сдержанность и спокойствие, будем терпеливы, сдержанны и спокойны. В конце концов, мне нет сейчас никакого дела, насколько иначе они все воняют и жрут от меня.

Довольно ли теплоты в голосе?

Мужчина продолжал смотреть непонимающе.

– Кх-акой собакам, слушай?! – тихо вскричал он, возмущенно заскрежетав сцеплением. – О людях давай будем думать, да?

Он говорил что-то еще, что-то про чашу и терпение, но его уже было не слышно. Внизу все также шумела за деревьями вода. Он сказал себе, что время, наверное, еще есть.

Догнать. Достать из створок раковины податливое, рывком извлечь из мягкого кресла. Один удар по касательной основанием указательного в адамово яблоко, один прямой удар в височную часть. Поздно. Но это еще не конец дня, это вообще еще не конец ничего, будемте терпеливы, сдержанны и спокойны, оставаться тут смысла нет. Если бы только Лис пережил эту ночь. Нет, не говорите сейчас мне, не все так скверно, раз пережит такой день. Все, что пока можно сделать – это разжечь большой костер, похоже, это будет самая трудная и бесконечная ночь из всех: пусть он горит и не гаснет всю ночь.

Решив перенести сюда Лиса, развести прямо посреди дороги огонь и во что бы то ни стало остановить к утру хоть что-нибудь, он стал спускаться вниз. Было уже довольно темно. Кажется, последний раз он так пил в далеком детстве, совсем маленьким, машина застряла тогда в открытом поле вдали от деревни и им с бабушкой пришлось долго топать под солнцем. Потом ждали еще попутку, но только ничего не было, и он с ума сходил от жажды, они шагали снова и бабушка всю дорогу закрывала ему голову шерстяной кофтой и кормила яблоками, потому что пить они ничего не взяли, не думали, что так получится. Яблоки были мелкие, желтые, сочные и, как назло, очень сладкие, до тошноты сладкие, он не хотел их, он смотреть на них не мог, и продолжалось все это, пока их не подобрал какой-то разбитый вонючий автобус. Видимо, после того случая он возненавидел яблоки. Когда он наконец дорвался до бившего из-под камня слабенького родничка, он думал, что лопнет, но не уйдет, пока не выпьет все. И еще он думал, что надо бы поосторожнее в другой раз думать, поосторожнее обращаться с этими картинками в голове, а то может получиться совсем плохо. И всю дорогу до, и всю дорогу после, и все время, пока пил, он не переставал думать: сломалась бы машина утром, на которой они ехали с бабушкой, если бы он не представил себе в самом начале, что будет думать, что вот она сломается и потом он будет есть желтые яблоки и умирать от жажды?