Игорь Николаев - 1919 Страница 17

Превосходство Антанты в воздухе стало не просто явным, оно было неоспоримым, пусть даже на каждый сбитый германский аэроплан все еще приходилось по три-четыре вражеских. Но еще тяжелее работа простого пехотинца. И что может быть почетнее помощи ему?

После короткого курса обучения в летной школе Гроссенхайна Шетцинг получил недельный отпуск, иронично именуемый выпускниками «Прощай, родной дом». Сегодня пошел последний день отдыха, после которого летчика ждали фронт и новый самолет с трехцветными, черно-бело-красными опознавательными знаками на крыльях — отличительный признак «боевиков».

Повинуясь некоему наитию, Рудольф поднялся с кровати и достал с книжной полки свое второе сокровище — «Труды и ученые записки Японского общества», первое лондонское издание девяносто второго года. Подарок брата.

«Смотри, Руди, — говорил Франц-младший. — Эта книга — твой ровесник, здорово, правда!».

Брата уже три года как нет в живых. А его подарок — книга о японских рыцарях — все так же хранит память о тех добрых днях, когда только мрачный и строгий отец омрачал жизнь Шетцингов… Может быть, стоит взять книгу с собой?

Тихие шаги в коридоре Рудольф услышал загодя. Можно было не гадать кто это, ступать так легко мог только один человек — его мать. Конечно же, она как обычно, осторожно постучала в дверь, лишенную замков как и все внутренние двери в доме — старый Шетцинг считал, что честному человеку, тем более детям, не от кого запираться, и запоры в доме не нужны. Рудольф открыл.

Они сидели друг против друга несколько минут, в полном молчании, и Рудольф с ужасом осознавал, что ему нечего сказать матери. Конечно, он любил ее по-прежнему, маленькую женщину, преждевременно постаревшую от жизни с супругом-тираном и горя от потери старшего сына. Но говорить ему было просто не о чем. С каждым годом войны он все больше отдалялся от нее, не в силу некоего злого умысла — просто его интересы, самолеты, схватки, победы, смерть, наконец — все это было бесконечно далеко от того, чем жила она. А ему было скучно и неинтересно описание нехитрых сложностей быта, способы приготовления капустного супа, цены городского черного рынка и прочее, что теперь составляло суть ее жизни.

Это было по-своему трагично и очень грустно — чувствовать искреннюю привязанность к человеку, и в то же время быть не в силах выразить ее как-то иначе нежели через теплый взгляд и добрую улыбку.

— Скоро я ухожу, — сказал он, просто чтобы что-нибудь сказать, разбить словами звенящую тишину, прерываемую лишь нестройным пением снизу. — Пора.

— Я понимаю, — ответила она, глядя куда-то вниз, сложив ладони на небольшом мешочке, увесистом на вид, наверное, с каким-то рукоделием. — Я понимаю…

— Береги себя, мама… — слова получались какими-то надуманными, вымученными. Рудольф чувствовал, как стены этого дома словно стискивают его, не давая вздохнуть полной грудью. На фронте, в перерывах между полетами он мечтал о том, как окажется дома, в тишине, там где смерть не ждет любой промашки, чтобы напомнить о себе. Теперь же ему хотелось как можно скорее сесть на поезд и вернуться к своим, туда, где все просто и понятно, где слова грубы, но всегда однозначны и искренни.

— Конечно, сын… Обязательно.

Рудольф собрался было встать, но мать неожиданно резко наклонилась, быстрым движением положила ладонь ему на колено, вынуждая остаться сидеть.

— Возьми.

Она протянула ему мешочек. Рудольф машинально принял его, оценив вес и угловатые выступы. Не похоже на нитки и наперстки.

Он осторожно распустил завязки. Почему-то вспомнилось, как они с братом сделали маме подарок на день рождения — хрустальный шарик. Сорванцы подобрали матерчатый футляр с «горлышком» заведомо меньшим, нежели шарик. Футляр они аккуратно распороли по шву, поместили туда подарок и так же аккуратно зашили, предоставив маме возможность поломать голову, пытаясь извлечь шарик. Шутка почти граничила с обидным розыгрышем, но все же получилось очень весело.

Так и есть — никакое это было не рукоделие.

Монеты. По двадцать марок, в каждой больше семи граммов золота, такие не чеканили уже более четырех лет. В нынешние голодные и бедственные времена — целое состояние.

Рудольф взглянул на мать, и в его взгляде был тяжелый гнев.

— Забери! — он почти бросил мешочек ей на колени, содержимое отозвалось глухим звяканьем. — Неужели ты думаешь, что я возьму хотя бы одну?

— Ты возьмешь их, — ответила мать.

— Мне хватает жалования. А ты спрячь их, — убедительно попросил Рудольф и осекся, глядя в глаза матери.

— Ты возьмешь их, — повторила женщина, и в ее голосе был суровый приказ, тот, что изредка проявляется в словах даже у самых кротких из них и заставляет беспрекословно слушаться сильнейших из мужчин. — Я не пропаду. У меня есть кров, крыша и пища. А ты идешь на войну. Сын, у меня есть уши, а у людей в городе есть языки. Я знаю, что происходит … там… Ты можешь быть ранен, ты можешь заболеть. Или что-то случится с твоими друзьями. Или ты попадешь… попадешь в плен, — ее голос дрогнул, но Марта Шетцинг справилась с собой и продолжила горячую речь, идущую от сердца. — Я хранила эти монеты много лет, с самой свадьбы. Я знала, что ты не примешь их и не предлагала, но теперь… Я чувствую, что пришло время. Они пригодятся тебе. Возьми.

И Рудольф сдался. Он был молод, горяч и горд, в любой другой момент сын с негодованием отверг бы дар, но… Теперь он знал, что отказ разобьет материнское сердце, обернется невыразимыми страданиями женщины, предчувствовавшей мнимую беду.

И он взял мешочек.

— Я верну их, мама. Я вернусь сам и верну эти деньги.

— Дай бог, сынок… — Марта порывисто обняла его. Казалось, еще вчера она держала на руках плачущего младенца, а сейчас малыш вырос в молодого, сильного мужчину, который мог бы носить на руках ее. С неженской силой она прижимала к себе сына, словно сила материнской любви могла защитить его и успокоить страшное предчувствие беды, что точило ее душу.

— Присаживайтесь, Уильям, — предложил майор Натан. — Как дела дома?

Лейтенант Дрегер присел на стул, небрежным движением головы приветствовал прочих собравшихся — здесь все хорошо знали друг друга и можно было обойтись без формальностей.

— Как обычно, — ответил он. — Дождливо, прохладно, зелено.

— Лаконично, — сказал майор. — Но я имел в виду ваш дом, а не Британию.

Дрегер пожал плечами.

— Как обычно, — повторил он. — Достаточно голодно и бедно, но жить можно.

— Вот что мне в вас всегда нравилось, Уильям, это умение выражать многое малыми словами.