Константин Нефедьев - Тайна Алмаза Страница 17

— Ну, полно, Фрося, — приговорил профессор, вставая. — Сколько у тебя денег осталось?

Фрося вскинула глаза к потолку, пошевелила губами. Назвала сумму.

Профессор подошел к столику, порывшись, достал две бумажки, протянул их Фросе.

Та убрала со стола и направилась к выходу, в дверях остановилась.

— Александр Неронович, может, щей на обед сготовить, оно-то дешевле.

— Готовь, что хочешь, Фрося. — Александр Неронович подошел к креслу, вынул было по привычке зубочистку, но вспомнив что-то, засунул ее снова в жилет.

Софья сидела на тахте, подобрав ноги и ладонями подперев голову.

— Я замечаю, что ты уже некоторое время ходишь какая-то рассеянная, что с тобой, Софья? — заговорил Александр Неронович, перелистывая небольшой томик, очутившийся под рукой.

Софья подняла глаза.

— Ничего, папа, я все думаю, что происходит вокруг нас. Мне давно хочется поговорить с тобой, папа, послушать твое мнение, ведь ты меня не балуешь серьезными разговорами. Я для тебя все еще гимназистка.

Александр Неронович встал и, заложив руки за спину, прошелся несколько раз по комнате.

— Ты хочешь выслушать мою точку зрения на происходящее? Изволь! Я считаю, что события, которые происходят сейчас в стране, — временные; власть возьмет новый монарх или же Россия подвергнется иностранному нашествию, и это будет в сто раз хуже.

— Я очень сомневаюсь, папа, чтобы это случилось, — возразила Софья и слегка прикусила губы (она еще никогда не прекословила отцу). — Сейчас восстала вся Россия, и никогда не будет власти монарха, в этом я убеждена. Ты не замечаешь, папа, что сейчас в стране образовалось несколько партий. Сейчас трудно сказать, какая из этих партий наиболее правильная, за какой из них пойдет народ. Но я твердо убеждена, что такая партия есть, что именно эта партия возьмет власть. Ты хочешь, папа, соблюдать нейтралитет, — продолжала Софья, — переждать, отсидеться в это неспокойное время. Я смотрю на это иначе. Отстать от жизни сейчас — значит, очутиться за ее пределами.

Александр Неронович встал и подошел к дочери.

— Однако, дочь моя, ты не на шутку заразилась этим грязным ремеслом, так французы называют политику.

Он сел рядом с Софьей и провел рукой по ее распущенным волосам.

— Мне не нравится, что у тебя появились такие убеждения. Насколько я помню, в нашей семье никогда не обсуждался вопрос, кому управлять страной, правилен или неправилен существующий строй.

— Нет, папа, обсуждался, — перебила его Софья.

Александр Неронович с недоумением посмотрел на дочь.

— Ты, помнишь, возмущался, что Софья Ковалевская вынуждена была вступить в фиктивный брак, лишь бы продолжать свою работу, ты возмущался, что первая русская ученая вынуждена была вести свою работу за границей, так как в России ее не допустили бы не только к кафедре, но и в качестве простого слушателя в университет. Ты возмущался и страшно негодовал по поводу того, что один из гениальнейших людей России Евграф Степанович Федоров вынужден был уйти из академии с очерненным именем, в то время как это был беспредельно честный человек. Ведь ты был знаком с ним, папа? И мне думается, что твое возмущение было направлено не столько против академиков, которые его затравили, сколько против порядков, которые существовали в России… Я еще могу привести тебе некоторые примеры.

Софья выжидательно посмотрела на отца.

— Хорошо, оставим этот разговор, — поспешил перебить дочь Александр Неронович. — Я уже говорил, что мне начинают не нравиться убеждения моей дочери. Как я отношусь к происходящим событиям, это останется при мне. Мои высказывания в прошлом не могут определять моих политических убеждений сейчас.

Я ученый, мое имя известно в Европе, оно всегда было уважаемо здесь. А что сейчас, кому я нужен? Кому нужны мои труды? Мы переживаем величайшую трагедию.

Рушатся старые устои, разлетаются в дым веками существующие законы, привычки, убеждения. К управлению одним из величайших государств мира рвутся темные личности. И моя дочь заявляет, что все это закономерно. Я не желаю больше слушать никаких твоих рассуждений, — взорвался Александр Неронович. — Мне достаточно того, что я каждый день слышу одно и то же: меньшевики и большевики, большевики и меньшевики. Да, ты угадала, я решил соблюдать полное невмешательство, я вынужден бросить труды, которые имеют мировое значение.

Моя лаборатория погибла, мой труд многих лет превратился в пепел. Этого вполне достаточно, чтобы возненавидеть виновников моего… несчастья. К каким бы убеждениям и партиям они ни принадлежали, я ненавижу их. — Профессор тяжело опустился в кресло.

— Папа, милый! — Софья присела на край кресла и прильнула к отцу.

— Вчера ко мне приходила; одна подозрительная личность, — заговорил Александр Неронович глухим голосом. — Он предлагает мне за границей лабораторию, средства и неограниченные возможности. Но с одним условием: работать только в определенном направлении… Я выгнал этого негодяя! Что же делать дальше? Что ты предлагаешь?

Софья растерянно посмотрела в глаза Александра Нероновича:

— Я сама не знаю, что делать… мне страшно, вот и все…

Александр Неронович грустно покачал головой и вышел из комнаты.

Через минуту он вернулся.

— Я займусь кое-чем. Ко мне никого не пускать, скажи Фросе.

— Хорошо, папа.

Александр Неронович прошел в небольшой кабинет, заставленный высокими книжными шкафами, и несколько минут задумчиво ходил, заложив руки за спину.

Нет, он не был равнодушен к революции.

Артиллерийским снарядом была разрушена его лаборатория, погибли труды многих кропотливых исследований, погибла сложнейшая аппаратура. Это был такой удар, от которого он долго не мог оправиться. Но он нашел в себе силы, и сейчас в этой комнате медленно, но неустанно продолжал свою работу.

В дебрях сложнейших вычислений он пытался заглушить свою тоску и тревогу, тревогу о себе, о дочери, о судьбе своей страны.

Всю свою жизнь он был далек от политики и всеми силами оберегал свою единственную дочь от нее. Софья готовилась к поступлению в университет на минералогическое отделение, и это был единственный светлый луч в его жизни. И вот сейчас… Разговор с дочерью взволновал его. Александр Неронович подошел к широкому столу и грузно опустился в кресло. У него начиналась головная боль.

Последнее время она все чаще и чаще беспокоила профессора. Александр Неронович болезненно поморщился и внимательно осмотрел стол. Он весь был завален кипами бумаг, толстыми томами в кожаных тисненных переплетах. Рядом стоял микроскоп, тут же — стеклянный ящик, в нем ровными рядами лежали различной величины кристаллы. Это было все, что удалось спасти из-под развалин погибшей лаборатории. Александр Неронович внимательно осмотрел всю комнату, точно видел ее впервые.